Элизабет Уилард, мать Джорджа Уиларда, была высокой изможденной женщиной со следами оспы на лице. Ей было не более сорока пяти лет, но какой-то скрытый недуг иссушил ее тело. Безучастно бродила она по запущенной старой гостинице, равнодушно глядя на выцветшие обои и протертые ковры. Временами, когда хватало сил, она выполняла работу горничной, прибирала постели, засаленные тучными коммивояжерами. Муж ее, Том Уилард, стройный, широкоплечий, элегантный мужчина, с быстрой походкой военного и черными усами, острые кончики которых лихо торчали вверх, старался вовсе не думать о жене.
Высокая женщина, бродившая по дому, словно призрак, была ему живым укором. Вспоминая о ней, он всякий раз приходил в ярость и принимался проклинать все на свете. Гостиница не давала дохода, семье постоянно грозило разорение. Тому Уиларду хотелось все бросить и уйти прочь. Старый дом и его хозяйка казались ему чем-то гибнущим, обреченным. Гостиница, где он начал жизнь, полный радужных надежд, превратилась теперь в жалкое подобие гостиницы. И не раз, быстро шагая по улице с видом решительным и деловым, щегольски одетый Том Уилард вдруг останавливался и боязливо оглядывался, словно опасаясь, что старый дом с живущей в нем женщиной гонится за ним по пятам. «Будь она проклята, такая жизнь!» — бормотал он в бессильном гневе.
Том Уилард питал страсть к политике. Много лет он был самым видным демократом в округе, где преобладали республиканцы. «Придет еще мое время, — утешал он себя, — политический курс переменится, и тогда мне зачтутся долгие годы верной службы!» Он мечтал быть избранным в конгресс, он видел себя даже на посту губернатора. Однажды на конференции демократов какой-то молодой человек начал хвастать своим усердием и преданностью партии. Том Уилард побелел от гнева.
— Хватит! — рявкнул он, яростно сверкнув глазами. — Что ты смыслишь, молокосос! Лучше посмотри на меня! Я стал демократом в Уайнсбурге, когда это считалось преступлением. В ту пору за демократами с ружьем гонялись.
Элизабет Уилард и ее единственного сына Джорджа соединяли крепкие узы глубокой молчаливой привязанности. Эта близость была согрета воспоминаниями матери о давно угасшей девичьей мечте. При Джордже мать бывала застенчива и сдержанна. Но иной раз, когда он бегал по городу в поисках репортерского материала для газеты, Элизабет входила в его комнату и, притворив дверь, опускалась на колени перед стоявшим у окна маленьким письменным столом, переделанным из кухонного. Здесь, в комнате сына, она совершала обряд, который был то ли молитвой, то ли требованием, обращенным к небесам. Мать жаждала, чтобы в юноше возродилась далекая, полузабытая мечта, когда-то жившая в ней самой. Об этом она и молилась. «Пусть я умру! Но и тогда я не дам тебе погибнуть!» — восклицала она с такой страстной решимостью, что все ее тело охватывала дрожь. Ее глаза сверкали, руки сжимались в кулаки. «Если я увижу, что сын мой превращается в такое же никчемное создание, как я сама, то я встану из гроба. Пусть Господь внемлет моей мольбе. Я прошу! Я требую! Я готова понести кару. Пусть сам Господь покарает меня своей десницей. Я приму любые муки, лишь бы мальчику моему дано было найти себя в жизни за нас обоих». Умолкнув, она оглядывала комнату и, словно в нерешительности, тихо добавляла: «И пусть не будет он самодовольным и преуспевающим».
Отношения матери и сына со стороны могли показаться обыденными. Джордж иной раз навещал ее по вечерам, когда она, больная, сидела в своей комнате у окна. Он присаживался рядом, и они вместе смотрели в окно, поверх крыши небольшого деревянного дома на Главной улице. Стоило повернуть голову, и через другое окно они видели переулок позади лавок Главной улицы и черный ход пекарни Эбнера Грофа. Не раз им случалось наблюдать сценку из жизни захолустья. На пороге пекарни появлялся Эбнер Гроф. В руке он держал палку или пустую бутылку из-под молока. Эбнер уже давно вел войну с серой кошкой аптекаря Сильвестра Уэста. Мать и сын видели, что кошка опять прошмыгнула в дверь пекарни, потом стремглав выскочила оттуда, а за нею, размахивая руками и бранясь, мчался сам пекарь. У него были подслеповатые красные глазки, черные волосы и борода в муке. Случалось, Эбнер приходил в совершенное неистовство. Врага уж и след простыл, а он все швырял куда попало битые бутылки, палки и даже орудия своего ремесла. Однажды он разбил стекло в лавке хозяйственных товаров Сининга. А тем временем серая кошка обычно отсиживалась в переулке за ящиками с битым стеклом и мусором, над которым жужжал черный рой мух. Как-то, наблюдая в одиночестве долгий и бесплодный приступ ярости Эбнера, Элизабет закрыла лицо своими узкими белыми ладонями и заплакала. С тех пор она перестала смотреть в переулок и старалась не думать в поединке бородатого пекаря с кошкой. Эта сцена с ужасающей наглядностью напоминала ей ее собственную жизнь.
Когда мать и сын по вечерам молча сидели наедине, их охватывало смущение. Спускалась тьма, к вокзалу подходил вечерний поезд. С улицы доносился стук шагов до дощатому тротуару. После отхода поезда на станцию надвигалась тяжелая тишина. Иногда слышно было, как по платформе тарахтит багажная тележка носильщика Скиннера Лизона. С Главной улицы доносился мужской смех. С шумом захлопывалась дверь багажной камеры. Джордж Уилард поднимался и, не глядя, нащупывал дверную ручку. Случалось, что он в темноте наталкивался на стул и со скрипом волочил его по полу. У окна сидела больная женщина, неподвижная, безучастная. Ее белые, бескровные руки бессильно свисали с подлокотников кресла.
— Пойди погуляй с товарищами, — говорила она, стараясь нарушить неловкое молчание. — Хватит тебе сидеть взаперти.
— Что ж, я, пожалуй, пройдусь, — смущенно запинаясь, отвечал Джордж.
Летом постояльцы гостиницы «Новый дом Уиларда» обычно покидали свой временный приют. Однажды июльским вечером, когда длинные коридоры опустевшего дома, освещенные тусклыми керосиновыми лампами, тонули во мраке, с Элизабет Уилард случилось происшествие. Уже несколько дней она лежала в постели больная, а сын все не приходил ее проведать. Она тревожилась. Тревога разожгла догоравшие в ней искры жизни, и они вспыхнули пламенем. Она поднялась с постели, оделась и, вся дрожа от обуревавших ее страхов, торопливо направилась по коридору к комнате сына. Она шла, тяжело дыша, то и дело прислоняясь к стене; она ускоряла шаг, браня себя в то же время за нелепые опасения.
«Наверно, мальчик занят своими делами, — успокаивала она себя. — Вот и все. Может быть, по вечерам он уже гуляет с девушками».
Элизабет Уилард боялась попадаться на глаза постояльцам гостиницы, которая когда-то принадлежала ее отцу, а потом перешла в ее собственность, о чем свидетельствовал документ в окружном суде. У гостиницы был жалкий, обшарпанный вид, с каждым днем постояльцев становилось все меньше, и ей казалось, что она сама выглядит такой же обшарпанной и жалкой. Обычно она сидела у себя в комнате в дальнем углу дома, а когда хватало сил, прибирала постели в комнатах жильцов. Эту работу она предпочитала всякой другой, потому что ею можно было заниматься, когда постояльцы уходили в город заключать сделки с торговцами Уайнсбурга.
Дойдя до комнаты сына, мать опустилась на колени у двери и прислушалась. Услышав, что мальчик ее ходит по комнате и что-то тихо говорит, она улыбнулась. Привычка Джорджа разговаривать с самим собой доставляла матери особую радость. Ей казалось, что от этой привычки еще крепче делались связывающие их тайные нити. Сколько раз шептала она: «Это он все ощупью бродит, ищет… Хочет найти себя… Он у меня не какой-нибудь чванливый бахвал, нет, в нем что-то втайне зреет и крепнет. Это то самое, что когда-то я убила в себе».
Больная женщина, стоявшая на коленях в темном коридоре, поднялась и направилась обратно. Она боялась, что сын откроет дверь и застанет ее врасплох. Она хотела свернуть в другой коридор, но внезапный приступ слабости вынудил ее остановиться. Она держалась за стену, собираясь с силами. Сын ее оказался дома, и теперь мать успокоилась. Как много времени провела она в постели наедине с тревожными мыслями, которые сначала были крошечными карликами, а потом превратились в страшных великанов! Теперь они все сразу исчезли. «Я пойду в свою комнату и усну», — пробормотала она благодарно.
Но Элизабет Уилард не пришлось пойти в свою комнату и уснуть. Когда она, дрожа от слабости, стояла в темном коридоре, дверь из комнаты сына растворилась, и на пороге показался отец Джорджа —
