бухгалтерию — записывает проступки Лили. «В моем доме! С женатым мужчиной!» — и так далее. Нимало не смущаясь, я уселся на диван. Снаружи ждал автофургон с досками. Наверное, от меня исходил запах свежей выпечки — запах Лили. Она тоже сошла вниз — подтвердить худшие мамочкины подозрения. Я сидел, поставив на ковёр ноги в грубых ботинках, и время от времени покручивал усы. В комнате явственно ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, оптового торговца сантехникой. Того самого, что покончил с собой. Он застрелился в комнате, соседней со спальней дочери. Лили обвиняла в этом мать. «Я что — орудие возмездия? — мелькнула у меня мысль. — Ну нет, дамы, в такие игры я не играю».
Похоже, маман решила вести себя прилично. Явить благородство и таким образом отплатить дочери. Возможно, это даже вышло искренне. В общем, она изобразила из себя леди, но в какой-то момент не удержалась:
— Я знаю вашего сына.
— Такого стройного молодого человека? Эдварда? Ездит на красном «эм— джи». Иногда бывает в Данбери.
Наконец я отбыл, сказав на прощанье Лили:
— Ты славная девчурка, но не надо было так поступать с матерью.
— До свидания, Юджин.
— Всего хорошего, мисс Симмонс.
Прощание вышло не особенно сердечным.
Тем не менее, вскоре мы снова увиделись, на сей раз в Нью-Йорке. Лили отделилась от матери, покинула Данбери и сняла квартиру без горячей воды на Хадсон-стрит; в плохую погоду в подъезде собирались пьяницы. Я с трудом поднимался по лестнице — грузный, отбрасывающий громадную тень, с лицом, потемневшим от деревенского загара и спиртного, в жёлтых перчатках из свиной кожи. В мозгу билась одна светлая мысль: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Что ж, валяй, сказал я себе, топай дальше! И я продолжал топать по ступенькам в теплом пальто на ватине, в ботинках из свиной кожи под стать перчаткам, с жёлтым бумажником из свиной кожи в кармане, изнемогая от похоти и тревоги. Подняв голову, я увидел Лили, поджидавшую меня на верхнем этаже перед открытой дверью. У неё было круглое белое лицо — точно полная луна. Глаза чисты и прищурены.
— Черт! Как ты можешь жить в этом вонючем притоне?
Туалеты в этом доме выходили в холл; щеколды позеленели от плесени; стекла в дверях были тусклого фиолетового цвета.
Лили подружилась с обитателями трущоб, особенно стариками и женщинами— матерями. Сказала, что понимает, почему, существуя на пособие, они позволяют себе роскошь иметь телевизоры. Разрешала им хранить в своём холодильнике масло и молоко и заполняла за них анкеты органов соцобеспечения. Очевидно, она верила, что делает доброе дело — показывает всем этим итальянцам и прочим иммигрантам, какие американцы хорошие. Искренне пыталась им помочь — суетилась и роняла множество никому не нужных слов.
Наконец мы очутились в её квартире на верхнем этаже. Там тоже было грязно, но, по крайней мере, горел свет. Мы сели поболтать. Лили сказала:
— Неужели ты выбросишь на ветер остаток твоей жизни?
С Фрэнсис это был глухой номер. После моей демобилизации между нами только один раз произошло нечто личное. Все остальные попытки ни к чему не привели, так что я оставил её в покое. Если не считать одного разговора поутру на кухне, который развёл нас ещё дальше друг от друга. Всего лишь несколько слов. Что-то вроде этого:
— Что ты собираешься делать дальше? — осведомилась жена. (Я тогда утратил интерес к ферме).
— Интересно, мне ещё не поздно стать врачом? Поступить в медицинский колледж?..
Обычно бесстрастная, чтобы не сказать кислая, Фрэнсис расхохоталась мне в лицо. Все время, пока она смеялась, я не видел ничего другого, кроме чёрной бездны — её открытого рта без единого промелька зубов, что странно, потому что у неё определённо есть зубы, изумительной белизны. Куда они делись?
— Ладно тебе, — пробормотал я.
То есть, Лили была абсолютно права. Тем не менее, это ни к чему не привело.
— Я хочу родить ребёнка, — призналась она. — Сколько можно откладывать? Через несколько лет мне стукнет тридцать.
— Я-то тут при чем?
— Мы должны соединить наши судьбы.
— Кто сказал?
— Нам не прожить друг без друга.
Так тянулось около года. Ей так и не удалось меня заарканить. Я не мог поверить, что все так просто. Тогда она выскочила замуж за биржевого маклера из Нью-Джерси, по фамилии Хазард. Задним числом я вспоминаю, что Лили несколько раз произнесла эту фамилию, но я счёл это обыкновенным шантажом. Потому что она и есть шантажистка. Как бы то ни было, она сочеталась с ним законным браком. Я взял Фрэнсис и двоих детей и на целый год уехал в Европу. Во Францию.
В детстве мне довелось несколько лет прожить на юге Франции, близ города Альби, где мой отец занимался научными исследованиями. Он был крупным мужчиной, солидным и чистоплотным. Носил длинные подштанники из ирландского полотна, убирал шляпы в коробки с алой бархатной подкладкой и выписывал обувь из Англии, а перчатки — из Рима. Довольно сносно пиликал на скрипке. Мама кропала стишки в Альбийском соборе. Те времена безвозвратно канули.
Мы не поехали в Альби. Фрэнсис посещала Коллеж-де-Франс, где окопались все знаменитые философы. С жильём было туго, но я снял квартиру у одного русского князя. В «Вог» есть упоминание о его дедушке — министре в правительстве Николая I. Статный, с мягкими аристократическими манерами, князь женился на испанке; тёща, сеньора Гирландес, его буквально заездила. Бедняга не знал, куда от неё деться. Кончилось тем, что жена с детьми перебрались к тёще, а он — в комнату горничной в мансарде. Я говорил о своих трех миллионах баксов? Наверное, мне следовало ему помочь. Но в то время я был одержим пресловутой формулой: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Бедный князь! Тут ещё у него разболелись дети; он сказал, что, если дела не поправятся, он выбросится из окна мансарды.
С непреходящим чувством вины я жил в его апартаментах, спал на его кровати и дважды в день совершал омовения в его ванной. Вместо того, чтобы пойти мне на пользу, эти горячие ванны лишь усугубили мою тоску. После того, как Фрэнсис посмеялась над моей мечтой о врачебной карьере, я перестал делиться с ней своими мыслями. Целыми днями слонялся по Парижу. Посетил фабрику гобеленов, кладбище Пер-Лашез и Сен-Клод. Единственным человеком, которого интересовала моя жизнь, была Лили Хазард. В «Америкэн экспресс» я получил от неё записку, нацарапанную на обратной стороне уведомления о свадьбе. Это выбило меня из колеи, а так как кругом было полно проституток, я прибегнул к их услугам. Но ни одна не заглушила в моей душе тоскливый призыв: «Я хочу, я хочу, я хочу!
«Вот бы Лили приехала во Францию», — думал я. И она действительно приехала. Исколесила в такси весь город — и в конце концов настигла меня на станции метро «Вавен». Услышав своё имя, я вгляделся и увидел её сияющее лицо в окне машины старого образца. Она распахнула дверцу и с трудом удержалась на подножке. О, это разгорячённое, но все равно белое, почти прозрачное лицо! Полная, элегантная шея! Её верхняя губа дрожала от радости.
Но и взволнованная, она помнила о своих резцах и не размыкала губ. Какое мне было дело до её новых фарфоровых зубов? Хвала Господу за милости, которые Он время от времени ниспосылает нам, грешным!
— Лили! Привет, детка! Каким ветром?
Я страшно обрадовался. Конечно, в её глазах я был разгильдяем, но, тем не менее, представлял кое- какую ценность; она считала меня заслуживающим жизни, а не смерти (ещё один такой год в Париже — и что-то во мне бесповоротно заржавело бы); верила, что из меня может выйти что-либо путное. Она меня любила.
— Куда ты дела своего благоверного?
Мы катили по бульвару Распая, по направлению к её отелю. Лили ответила:
