— Если бы вы, мисс, действительно знали, вы бы сгорели от стыда, — тоже подмигнув ей, добродушно ответила Марджори. — Скоро увидимся… если, конечно, меня кто-нибудь не переманит.
Марджори прошла по коридору к задней комнатушке, где девушки держали верхнюю одежду, и принялась рыться среди оставленных здесь утром пальто и шарфов в поисках своего скромного пальтишка. Какой только одежды тут не было: все стили и фасоны за последние двадцать лет, а то и больше. Сестры Мотли платили девушкам щедро, но те, купив однажды хорошее пальто, все же не могли себе позволить сменить его на новое только ради моды.
Эта одежда всевозможных форм и размеров напомнила Марджори ее последний день в тюрьме. Она шла вдоль открытых кабинок с одеждой для «выписки» отсидевшим срок, шла к собственной кабинке мимо нарядов, которым могла бы позавидовать любая распродажа ношеных вещей в Лондоне: юбки, нижние юбки, домашней вязки свитера, одни наряды невообразимо ярких цветов, другие — тусклые и выцветшие, одни — старые и в пятнах, другие — модные и почти не ношенные. Ее взгляд скользил от одной будущей жизни к другой, и наряды в этой жизни имели важное значение потому, что женщины возвращались к своему прошлому «я». Их больше не будут, как это принято в «Холлоуэе», причесывать под одну гребенку — после освобождения они смогут вернуть себе не только индивидуальность, но, возможно, и женственность.
Марджори нашла свое пальтишко, туго затянулась ремнем и вдруг вспомнила, как после последней отсидки в одной из кабинок увидела хорошенькую шубку: из нее уже вынули нафталин, и она выглядела как новенькая. Рядом на вешалке находилось черное крепдешиновое платье, а ниже на скамье располагались выстиранные и аккуратно сложенные черные шелковые трусы, чулки и бледно-розовый бюстгальтер. Марджори на мгновение замерла, завороженная непривычного вида одеждой, пытаясь вообразить прикосновение этого тонкого белья к собственной коже. К какой бы она возвращалась жизни, если бы ей принадлежали такие вещи? Но не успела ответить на свой вопрос, поскольку надзирательница резко подтолкнула ее вперед, к самым последним в ряду кабинкам, и она уже снова была Марджори Бейкер — одна из самых ярких личностей в здешней тюрьме и ничем не примечательное существо за ее воротами. Вид собственной одежды мгновенно рассыпал в прах все ее иллюзии, если таковые еще у нее оставались. В ее кабинке в вешалке никакой нужды не имелось: потертая шерстяная кофта, подаренная кем-то старая юбка, растянутые чулки, заштопанные и снова порванные — прямо как ее жизнь, — все это было свалено в бесформенную кучу на стуле. Марджори забрали в «Холлоуэй» зимой, а сейчас на дворе стоял май, но никто из ее домашних не позаботился принести одежду, более подходящую для весенней погоды, а согласиться на вещи из тюремного благотворительного магазина ей не позволяла гордость.
Стряхнув воспоминания, Марджори взяла в руки пакет и конверты, но в последнюю минуту заметила торчащую из чьего-то кармана помаду, положила пакет на пол и накрасилась. Она могла бы вытащить из чужих карманов парочку шиллингов, но подумают скорее всего именно на нее. К тому же у Марджори никогда не хватало духа воровать у своих. Она внимательно посмотрела на отражение в маленькой пудренице, которую кто-то любезно оставил на виду, и положила помаду на место.
Даже через полгода после освобождения Марджори никак не могла выбросить из головы воспоминания о поразившей ее тогда одежде. В этом-то, как говаривала мать, и была ее беда, и она знала, что мать не ошибалась. Марджори никогда не довольствовалась тем, что имела. Ей всегда хотелось большего.
«Правда, до недавнего времени у меня ничего такого и не имелось, чем можно было бы довольствоваться», — подумала она, осторожно спускаясь по железной лестнице, выходившей к расположенному позади дома мощенному булыжником внутреннему дворику. Марджори выросла на Кэмпбелл-роуд, что было не самым удачным вступлением в жизнь — стоило об этом упомянуть любому работодателю, и шансов получить работу у тебя как не бывало. В доме номер тридцать пять жило семь семей; Бейкеры занимали комнату на верхнем этаже напротив семьи точильщика ножей. В их трущобе не имелось ничего особенного — такими была усеяна вся их улица. И в мае, вскоре после того как Марджори вышла из тюрьмы, она вволю посмеялась, увидев, как на их улице к очередному празднику откуда-то вытащили и водрузили старое, скроенное из простыни знамя с надписью «Бедные, но преданные». Оно висело среди потрепанных флажков и выцветших национальных флагов, и Марджори, глядя на него, думала: «Преданные кому? Королю, который понятия не имеет об их существовании? Или общинной жизни старых добрых времен, когда их улица перебивалась как могла?» В такие лозунги могли верить лишь те, кто никогда здесь не жил. А, по мнению Марджори, единственное, что светило обитателям Кэмпбелл-роуд, это их соседка — «Холлоуэй». По крайней мере, благодаря удачному расположению тюрьмы, возвращаясь домой после отсидки, Марджори не надо было беспокоиться о плате за проезд.
Она пересекла Сент-Мартинс-лейн, прошла через Сесил-корт, прошагала мимо двух театров и оказалась на Чаринг-Кросс-роуд. Вдали Марджори заприметила автобус и, чтобы успеть на него, припустилась бежать к остановке. В это раннее утро людей вокруг почти не было, и она без труда успела к приходу автобуса. И хотя он оказался полупустой, мужчина, располагавшийся на одном из передних сидений нижнего яруса, уступил ей место. Марджори поблагодарила его вежливой улыбкой и, усевшись, уставилась в окно, чтобы он не подумал, будто его галантный поступок дает ему право завязать с ней беседу. Если она хоть чему-то и научилась от своего отца, так только тому, что на мужчин ни в чем в жизни полагаться нельзя. Давно поднаторев в умении их отваживать, Марджори сразу давала им понять, что ее привлекательная внешность вовсе не дает повода на что-то рассчитывать.
Отец ее, сколько она его помнила, всегда был страшным растратчиком. По ремеслу строитель, он без конца пропадал в Северном Лондоне, но весьма редко приносил домой больше тридцати шиллингов в неделю, а когда не работал, то за мелкие преступления сидел в тюрьме. Еще он был бабником — Марджори знала смысл этого слова задолго до того, как услышала само слово, — и в послевоенные годы сильно преуспел в своих ухлестываниях, пользуясь слабостью женщин, которые из-за нехватки мужчин сознавали, что замужество им не светит, и старались урвать хоть кусочек чужого счастья. Марджори ненавидела слабости отца и его дешевый оптимизм, но еще сильнее ненавидела мать за то, что она ему все позволяла. В том, что мать безропотно принимала свою судьбу, Марджори виделся прообраз и собственного будущего. Мысль о нем страшила ее больше, чем любая исходившая от властей угроза, и убеждала Марджори: полагайся только на саму себя, к чему бы это ни привело и какими бы неприятностями тебе ни грозило.
Она звонком подала знак водителю выпустить ее на Оксфорд-серкус и не спеша зашагала по Холлс- стрит, наслаждаясь прогулкой по приличному району города и тем, что здесь у нее дела. На сей раз все ведь будет по-другому? У нее теперь новая работа, которая ей отлично удается, и каждый день не похож на предыдущий; у нее есть подруги — одни из «Холлоуэя», другие — среди работниц сестер Мотли. И впервые в жизни у нее появилась надежда распрощаться с Кэмпбелл-роуд. Казалось, что всего этого ей должно быть достаточно. И все же ее мучила какая-то неудовлетворенность, и Марджори знала, что рано или поздно она захочет большего, тем самым доказывая, что ее мать была права. «Знаем мы вашего брата», — сказала мисс Ронни, и хотя Марджори понимала, что в этом замечании не имелось ни капли злого умысла, ей казалось, что оно намекало на предсказуемость ее будущего и невозможность его изменить.
Она на минуту задержалась перед входом в дом номер двадцать на Кавендиш-сквер и, убедившись, что выглядит опрятно и благопристойно, отважно переступила порог «Клуба Каудрей», радостно изумляясь тому, с какой готовностью ее впустили.
Марджори стояла в вестибюле, терпеливо ожидая, когда администраторша договорит по телефону. Тюрьма научила ее видеть в людях не столько конкретные человеческие существа, сколько определенные типы, и, наблюдая, как администраторша, чтобы заставить ее ждать, нарочно растягивает беседу, при этом заученно улыбаясь проходившим мимо членам клуба и воображая себя одной из них, Марджори без труда определила, к какому сорту существ дамочка относится. Этот маленький мир, куда люди постоянно приезжали и откуда уезжали, но где никто никогда не оставался надолго, являлся единственной знакомой ей империей, здесь было ее законное место. Да, за дверями клуба огромный мир, но пусть явившаяся оттуда красотка посыльная не воображает, будто это для нее, администраторши, что-то значит.
— Чем могу служить? — спросила наконец она.
— Я принесла это от Мотли для вашего гала-представления. — Марджори положила перед ней пакет с материями. — Это для мисс Бэннерман.
