жизнь. Я один раз уже предал вас, но, если вы дадите мне шанс, я больше никогда вас не предам.
Те же бы слова, да от другого…
— Ах, Мик, я не знаю. Очень многое изменилось. Я уже не та девочка, которую вы знали.
— Нет, та — в глубине души. Но пусть даже вы и изменились… — он улыбнулся и ласково потрепал ее по подбородку, — я все равно буду обожать вас, как обожал, когда вам было девять лет.
Она озорно улыбнулась ему:
— Когда мне было девять лет, вы бросили в меня червяка.
— В доказательство своей преданности. Преданность…
От одного этого слова ей стало не по себе. Она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться.
— Мне нужно все хорошенько обдумать.
— Не торопитесь. Я здесь ради вас и завтра снова приду к вам. Спокойной ночи, Бел.
Он наклонился и поцеловал ей руки, потом осторожно отпустил их и вышел.
Прошло две недели с тех пор, как он увидел ее в опере. Три — с тех пор, как она оставила Хоуксклиф- Холл и убежала из его жизни. Все это время Хоук не знал покоя.
Он жил как в аду. Он чувствовал себя обманщиком; ему казалось, что душа его гибнет.
Всякий раз, когда он видел Колдфелла, он погружался в странное раздумье, с негодованием понимая, что продал душу дьяволу.
Он проводил бессмысленные долгие дни, притворяясь изо всех сил, что Белинды Гамильтон не существует. Это было трудным делом, поскольку Найт-Хаус наполняли отзвуки ее присутствия, куда бы он ни повернулся. В каждой комнате воспоминания шепотом напоминали о ней. Она была у него в крови, под кожей, она преследовала его, как безжалостное привидение. Ее запах еще не выветрился из его одежды, он все еще чувствовал на языке вкус ее губ, и порой, когда он пытался уснуть, он почти чувствовал, как она прикасается к нему, и ему становилось так больно, что хотелось умереть. Забыть.
Он забудет.
Каждый день, входя в «Уайте», он напрягался в ожидании удара, который ему нанесет известие о том, что она выбрала себе нового покровителя. Но к счастью, его товарищи по клубу были осторожны и не говорили о ней в его присутствии.
Все, кроме одного. Лорд Алек вернулся с какого-то домашнего приема, где он протомился до вечера, с трудом дождавшись момента, когда можно будет уйти. Его синие глаза гневно сверкали. Он вошел в клуб, прошел прямо туда, где сидел Хоук, заучивающий немецкие слова для своей поездки в Австрию. Он бормотал что-то себе под нос, очевидно, надеясь таким образом освоить язык чужой страны.
Алек оперся руками о стол и сердито посмотрел на брата.
— Ты просто дурак. Тебе это известно? Дурак и надутый осел!
Не поднимая головы от книги, Хоук бросил на Алека угрожающий взгляд.
— Ты убил ради нее. Ты мог умереть из-за нее. Я видел, как хорошо вам было вместе. Она предназначена для тебя, Хоук. И ты дал ей уйти? Почему?
Роберт ничего не ответил.
— Я знаю почему, дурень ты эдакий. Есть такое слово — страх. Иди за ней.
— Нет.
— Но почему?! — изумился Алек.
— Она меня бросила. Что я, по-твоему, должен делать?
— Все, что понадобится! Это лучше, чем сидеть здесь и страдать. Хочешь, я поговорю с ней о тебе?
— Ни в коем случае! Господи, Алек, да говори же потише. — Он оглянулся и увидел удивленные лица членов клуба. — Как видишь, я пытаюсь здесь работать. Так что будь добр, оставь меня одного.
— Остаться одному — это именно то, что тебе предстоит в ближайшем будущем, ваша светлость. И это именно то, чего ты заслуживаешь. Знаешь что? Ей лучше без тебя. Потому что ты, друг мой, точь-в-точь как твой бессердечный отец.
И, оттолкнувшись от стола, Алек вышел.
Он ушел, а Хоук еще долго сидел не шевелясь, тупо глядя на листочек с немецкими словами. Он чувствовал, как неописуемый страх нарастает в нем. Сердце билось где-то в ушах.
Наконец он положил перед собой лист тонкой линованной бумаги и опустил перо в чернильницу. Немного поразмышлял, пытаясь отыскать нужные слова; голова у него кружилась, рука дрожала. В конце концов он написал:
Он капнул горячим воском на подпись и поставил свою печать. Когда воск застыл, он сложил документ и сунул его в жилетный карман. Потом, исполненный странного ощущения заботливой отрешенности, медленно поднялся с кресла. Следующее, что он осознал, — это что он находится в своем экипаже и мчится сломя голову по улицам Сити, горяча лошадей. Он направлялся к дому Харриет Уилсон.
Подъехав к дверям дома куртизанок, он соскочил на землю и постучал. Появился злобный лакей. Хоук застыл в изумлении, когда лакей сообщил ему, что мисс Гамильтон здесь больше не живет.
В эту минуту появилась Харриет и после долгих упрашиваний Хоука с холодным презрением вручила ему новый адрес Белинды.
Хотя самая глубокая сердечная рана Белинды постепенно заживала, она все еще пугливо оглядывалась, когда ей приходилось ходить одной по городу с наступлением темноты. В тот вечер она дольше обычного задержалась в детском приюте и, выйдя оттуда, быстро направилась к дому.
Она оглядела улицу и вдруг замерла как вкопанная. Перед домом стоял черный экипаж, слишком хорошо ей знакомый. Сердце забилось у нее в горле. Голова закружилась.
Каким-то образом ей удалось продолжить путь. Вместе с вечерним воздухом она вдохнула аромат хорошего табака и вдруг услышала, как его низкий голос отдает приказание Уильяму, сидевшему на козлах, и сердце ее снова подпрыгнуло.
«Он вернулся ко мне! Он хочет исправить…» Она подхватила юбку своего дешевого хлопчатобумажного платья и устремилась вперед, испугавшись, что он уедет, не застав ее дома.
— Роберт!
Он вышел из-за угла кареты и встал у нее на дороге. Его черные волосы блестели в свете фонаря. Он казался выше, чем ей запомнилось, крупнее, и одет он был изысканнее.
И вид у него был более робкий, чем в ночь их первой встречи.
Она замедлила шаг и подошла к нему в благоговейном восторге, слегка робея перед его аристократическим величием. Его широкие плечи были опущены.
— Я дожидался вас, — произнес он коротко и повелительно, словно упрекая ее.
«И я так долго дожидалась вас», — подумала она с отчаянно бьющимся сердцем. Ей не верилось, что он пришел. Неужели он передумал? Она не смела на это надеяться.
— Я занималась с детьми.
— Не могли бы вы уделить мне минуту вашего времени?
— Конечно. Он кивнул.
— Благодарю вас.
— Сюда, пожалуйста.
Когда они поравнялись с экипажем, Уильям послал ей подбадривающую улыбку. Бел повела Хоуксклифа вверх по лестнице к своим комнатам. Войдя в гостиную, она зажгла настольную лампу, осветившую скромное, но уютное помещение.
Когда огонь разгорелся, она повернулась к Роберту и вгляделась в его осунувшееся, напряженное лицо. Губы его были сжаты, под темными глазами лежали тени. Она опустила взгляд; ей стало больно оттого, что он так изменился, и от мгновенного воспоминания о его теле, прижимающемся к ней.
В тот последний день в Хоуксклиф-Холле его переполняла жизненная сила и возбуждение. Теперь он
