принять все возможные меры, чтобы воспрепятствовать похищению, задержать беглецов в пути, а затем передать законодательным властям».
Во время чтения декрета королева впала в оцепенение; однако едва он кончил, она покачала головой, словно пытаясь прийти в себя.
— Дайте! — приказала она, протягивая руку к роковому декрету. — Невероятно!
Тем временем товарищ г-на де Ромефа ободряюще улыбнулся национальным, гвардейцам и вареннским патриотам.
Они почувствовали беспокойство, когда королева произнесла «невероятно», хотя от слова до слова слышали содержание декрета.
— О, читайте, ваше величество, — с горечью проговорил король, — читайте, если у вас еще есть сомнения; это составлено и подписано председателем Национального собрания.
— Что же за человек мог осмелиться составить и подписать подобный декрет?
— Дворянин, ваше величество! — сообщил король. — Это маркиз де Богарне!
Не странно ли, — и это лишний раз доказывает, что прошлое таинственным образом связано с будущим, — что декрет, в силу коего следовало арестовать Людовика XVI, короля, и членов королевской семьи, был подписан именем до той поры не известным, но которому было суждено прогреметь в начале XIX века?
Королева взяла декрет и, прочтя его, нахмурилась и поджала губы.
Потом король опять взял бумагу у нее из рук, чтобы еще раз пробежать глазами, после чего бросил декрет на постель, где спали дофин и наследная принцесса, не подозревавшие о том, что в этом споре решалась их судьба.
Королева не могла долее сдерживать себя; она бросилась к постели, схватила декрет, скомкала и отшвырнула с криком:
— О ваше величество! Будьте же осмотрительны! Я не хочу, чтобы эта грязная бумага коснулась моих детей!
Из соседней комнаты послышался гул возмущенных голосов. Национальные гвардейцы рванулись было в комнату, где находились именитые беглецы.
Адъютант генерала Лафайета в ужасе вскрикнул.
Его товарищ взревел от бешенства.
— Ага! — прошипел он сквозь зубы. — Это — оскорбление Национального собрания, нации, народа… Ну что же…
Он обернулся к находившимся в первой комнате разгоряченным борьбой патриотам, вооруженным ружьями, косами и саблями, и прокричал:
— Ко мне, граждане!
Те сделали еще шаг по направлению к комнате, где укрывалась королевская семья, и один Бог знает, чем бы закончилось столкновение этих двух страстей, если бы не Шарни; в начале описанной нами сцены он произнес всего несколько слов, а потом все время держался в стороне: вдруг он выступил вперед и, схватив за руку незнакомца в форме национального гвардейца в ту самую минуту, как тот поднес руку к эфесу своей сабли, проговорил:
— Прошу вас на одно слово, господин Бийо; мне нужно с вами поговорить.
Бийо — а это был именно он — вскрикнул от изумления, потом смертельно побледнел и замер на мгновение в нерешительности; резким движением он убрал в ножны наполовину оголенную саблю и молвил в ответ:
— Хорошо! Мне тоже нужно с вами поговорить, господин Шарни!
Он торопливо подошел к двери.
— Граждане! — обратился он к толпе. — Оставьте нас, пожалуйста. Мне надо переговорить с этим офицером; но можете быть спокойны, — прибавил он тихо, — ни волк, ни волчица, ни, волчата от нас не уйдут. Я здесь, я за них в ответе!
Нападавшие попятились, освобождая помещение, как будто этот человек, бывший им совершенно незнакомым, так же как королю, королеве и их свите — за исключением Шарни, — имел отныне право им приказывать.
Кроме того, каждому из них хотелось поделиться с оставшимися на улице товарищами увиденным и услышанным в доме и посоветовать патриотам быть как никогда начеку.
Тем временем Шарни шепнул королеве:
— Господин де Ромеф вам предан, ваше величество; оставляю вас с ним, попытайтесь извлечь из него все, что можно.
Это было тем легче сделать, что, выйдя в соседнюю комнату, Шарни затворил дверь и закрыл ее собой от всех, в том числе и от Бийо.
