герцог. Ей уготовано прекрасное будущее, ее ожидает счастье. Ты видел мою дочь? Неужели я ее тебе еще не представил? И ты ничего о ней не слыхал?
– Уф-ф… Не знаю, право, – небрежно бросил Ришелье. – Может быть, и слыхал…
– Ну, неважно, – продолжал Таверне, – моя дочь устроена. Я, как видишь, тоже ни в чем не испытываю нужды: король назначил мне пенсион, на него вполне можно прожить. Признаться, я не отказался бы при случае от какого-нибудь доходного места, чтобы отстроить Мезон-Руж и поселиться там на старости лет; впрочем, с твоим влиянием, с влиянием моей дочери…
– Эге! – пробормотал Ришелье; до сих пор он пропускал слова Таверне мимо ушей, наслаждаясь своим величием, и лишь слова «влияние моей дочери» заставили его встрепенуться. – Эге! Твоя дочь… Так это та самая юная красавица, внушающая опасение добрейшей графине? Это тот самый скорпион, что пригрелся под крылышком ее высочества, чтобы однажды укусить кое-кого из Люсьенн?.. Ну, я не буду неблагодарным другом. А что касается признательности, то дорогая графиня, сделавшая меня министром, увидит, умею ли я быть признательным.
Затем он громко прибавил:
– Продолжайте!
– Клянусь честью, я сказал почти все, – проговорил Таверне, посмеиваясь про себя над тщеславным маршалом и желая одного: добиться своего. – Все мои мысли теперь – только о моем Филиппе: он носит славное имя, но ему не суждено прославиться, если никто ему не поможет. Филипп – храбрый, рассудительный малый, может быть, чересчур рассудительный. Но это – следствие его стесненного положения: как ты знаешь, если водить лошадь на коротком поводке, она ходит с опущенной головой.
«Мне-то что за дело?» – думал маршал, не скрывая скуки и нетерпения.
– Мне нужен человек, – безжалостно продолжал Таверне, – занимающий столь же высокое, как ты, положение, который бы помог Филиппу получить роту… Прибыв в Страсбург, ее высочество удостоила его звания капитана. Это хорошо, но ему не хватает всего каких-нибудь ста тысяч ливров, чтобы возглавить роту в хорошем привилегированном кавалерийском полку… Помогите мне в этом, мой знаменитый друг!
– Ваш сын – тот самый молодой человек, который оказал услугу ее высочеству? – спросил Ришелье.
– Огромную услугу! – вскричал Таверне. – Это он отбил последнюю упряжку ее высочества, которую собирался захватить Дю Барри.
«Ой-ой! – воскликнул про себя Ришелье. – Да, это он… Самый страшный враг графини… Как удачно подвернулся Таверне! Вместо чина получит ссылку…»
– Вы ничего мне не ответите, герцог? – спросил Таверне, задетый за живое упрямством продолжавшего молчать маршала.
– Это невозможно, дорогой господин Таверне, – проговорил в ответ маршал, поднимаясь и тем давая понять, что аудиенция окончена.
– Невозможно? Такая малость невозможна? И это говорит мне старый друг?
– А что же тут такого?.. Разве дружба, о которой вы говорите, – достаточная причина для того, чтобы стремиться.., одному – к несправедливости, другому – к злоупотреблению дружбой? Пока я был ничто, вы меня двадцать лет не видали, но вот я – министр, и вы – тут как тут!
– Господин де Ришелье, сейчас несправедливы вы.
– Нет, мой дорогой, я не хочу, чтобы вы таскались по приемным. Значит, я и есть настоящий друг…
– Так у вас есть причина, чтобы мне отказать?
– У меня?! – вскричал Ришелье, крайне обеспокоенный подозрением, которое могло зародиться у Таверне. – У меня?! Причина?..
– Да, ведь у меня есть враги…
Герцог мог бы сказать все, что он думал, но тогда он признался бы барону, что так бережно обращается с графиней из благодарности, что он стал министром по капризу фаворитки. А уж в этом-то маршал не мог сознаться ни за что на свете. Вот почему в ответ он поспешил сказать следующее:
– Нет у вас никаких врагов, дорогой друг, а вот у меня они есть. Немедленно без всякой очередности начать раздавать звания и милости – значит подставить себя под удар и вызвать толки о том, что я действую не лучше Шуазеля. Дорогой мой! Я бы хотел оставить после себя Добрую память. Я уже двадцать лет вынашиваю реформы, усовершенствования, и скоро они явятся перед взором всего мира! Фавор губителен для Франции: я буду жаловать по заслугам. Труды наших философов несут свет, который достиг и моих глаз; рассеялись потемки прошлых лет, настала счастливая пора для государства… Я готов рассмотреть вопрос о продвижении вашего сына точно так же, как я сделал бы это для первого попавшегося гражданина; я принесу в жертву свои пристрастия, и эта жертва, несомненно, будет болезненной, но она будет принесена во имя трехсот тысяч других… Ежели ваш сын, господин Филипп де Таверне, покажется мне достойным этой милости, он ее получит, и не потому, что его отец – мой друг, не потому, что носит имя своего отца, а потому, что этого заслужит сам. Вот каков мой план действий.
– Другими словами, ваша философия, – прошипел старый барон, который от злости кусал ногти и досадовал на то, что этот разговор стоил ему такого унижения и малодушия.
– Пусть так. Философия – подходящее слово.
–..которое освобождает от многого, не так ли, господин маршал?
– Вы плохой придворный, – холодно улыбаясь, заметил Ришелье.
– Люди моего звания могут быть только придворными короля!
– Мой секретарь, господин Рафте, принимает в день по тысяче человек вашего звания у меня в приемной, – сказал Ришелье, – они приезжают из черт знает какой провинциальной глуши, где привыкают к невежливости по отношению к своим так называемым друзьям, да еще проповедуют согласие.
– О, я прекрасно понимаю, что потомок Мезон-Ружей, прославившихся еще во времена крестовых походов, иначе понимает согласие, нежели Виньрот, ведущий свой род от деревенского скрипача!
У маршала было больше здравого смысла, чем у Таверне.
Он мог бы приказать выбросить его из окна, но он только пожал плечами и сказал:
–Вы слишком отстали, господин крестовый рыцарь: о вас упоминается в клеветнической памятной записке Парламента в тысяча семьсот двадцатом году, но вы не читали ответной записки герцогов и пэров. Пройдите в мою библиотеку, уважаемый, – Рафте даст вам ее почитать.
В то время как он выпроваживал своего противника с этими ловко найденными словами, дверь распахнулась и в комнату с шумом вошел какой-то господин.
– Где дорогой герцог? – спросил он.
Этот сияющий господин с расширенными от удовлетворения глазами и разведенными в благожелательном порыве руками был не кто иной, как Жан Дю Барри.
При виде нового лица Таверне от удивления и досады отступил.
Жан заметил его движение, узнал барона и повернулся к нему спиной.
– Мне кажется, теперь я понимаю и потому удаляюсь. Я оставляю господина министра в прекрасном обществе, – спокойно проговорил барон и с величественным видом вышел.
Глава 18.
РАЗОЧАРОВАНИЕ
Жан был так взбешен выходкой барона, что сделал было два шага вслед за ним, потом пожал плечами и возвратился к маршалу.
– И вы таких у себя принимаете?
– Что вы, дорогой мой, вы ошибаетесь. Напротив, я таких гоню прочь.
– А вы знаете, что это за господин?
– Знаю!
– Да нет, вы, должно быть, недостаточно хорошо с ним знакомы.
– Это Таверне.
– Этот господин хочет подложить свою дочь в постель к королю…
– Да что вы!..
– Этот господин хочет нас выжить и готов ради этого на все… Да! Но Жан – здесь, Жан все видит.
– Вы полагаете, что он собирается…
– Это не сразу заметишь, не правда ли? Партия дофина, дорогой мой… У них есть свой убийца…
