вылечился бы от своего порока, если бы очутился на моем месте и не знал, как я, куда девать свое добро».
Насколько я могу судить, этот философский подход к жизни свойствен и островитянам. Утверждать, что остров оторван от континента, вряд ли правомерно. С Вальпараисо и Сантьяго существует телефонная и телеграфная связь. В каждом доме — телевизор, по телексу можно связаться практически с любым городом страны.
И в то же время если не об оторванности, то, во всяком случае, о его уединенности говорить все же можно. Особенно в осенне-зимние месяцы, когда остров полностью отрезан от остальной страны. Да и в другое время, не считая полусотни туристов, приезжающих на остров ежегодно, Сан-Хуан-Баутиста практически никто не посещает. Учитывая дороговизну проезда, далеко не каждый островитянин может позволить себе выбраться в Сантьяго или другой город.
...Два года назад в Английской бухте, расположенной в 15 километрах от поселка Сан-Хуан-Баутиста, жил швейцарец. Он полностью изолировался от внешнего мира и не поддерживал ни с кем никаких отношений, тем самым «моделируя» жизнь своего прославленного предшественника. В другой бухте поставил палатку немец Отто Краус. Правда, он оказался не столь верным приверженцем Робинзона. Через одну из гамбургских газет отшельник пригласил любительницу приключений разделить с ним одиночество. На его объявление не только откликнулись две прелестные особы, но и и пожаловали к нему в гости. Некоторое время он ладил с обеими. Но затем с ним осталась наиболее «истинная» Робинзониха. Или верная «Пятница».
Подземный ход в Кремль
3акончилась война. Берсеневка вновь ожила, все как бы сначала, все как бы по-прежнему. Работала фабрика «Красный Октябрь», и ветер придувал запах ее продукции. В сумраке дворов все еще тянулись тощие деревья, кое-где были разбросаны проломанные скамейки. Фонтаны превратились в сборники мусора — их засыпали, заасфальтировали. Крыша в доме, поврежденная зажигательными бомбами и осколками зенитных снарядов, текла постоянно, и у кого-нибудь из живущих на последних этажах на полу, на стуле или на шкафу стоял таз. Не знаю, как у самого Иофана, он ведь тоже жил под этой крышей. Вахтеры давным-давно лишились униформы и, конечно, оружия. В основном дежурили теперь женщины, которые главным образом вязали и занимались воспитанием детей в подъездах. Магазин, не имеющий подсобных помещений, был завален со стороны двора пустыми грязными ящиками, коробками, бидонами, среди которых обрели место жительства кошки. Напротив магазина на балконе сидит Стасова, отдыхает и попутно наблюдает за продавцами, мелькающими то за окнами магазина, то во дворе. Если заметит какой-нибудь, по ее соображению, непорядок — звонит в магазин директору. Быстро и как-то «незряче» — кто и что вокруг — прошел-пробежал брат Надежды Аллилуевой Федор. После трагической смерти сестры переменился, замкнулся, да и вся семья Аллилуевых будто отгородилась от жизни... Медленно проплыл дежурный «роллс-ройс», достопримечательность, смахивал на старинного вида карету «скорой помощи»: являлся к старым большевикам по вызову, если кому куда надо было съездить. В стенах дома появились кое-как пробитые двери, оконца, пристроенные лесенки. Водосточные трубы не доставали до земли, обронив свои окончания. Козырьки над подъездами проржавели, прогнулись, каменные порожки перекосились. Иофан так и не в силах был сохранить свое детище, напоминавшее теперь действительно затонувший «Титаник» на дне истории...
Пройдет много лет, и мы с Олегом, спустившись на пристань к реке, услышим голос экскурсовода с прогулочного теплохода, рассказывающего о нашем доме на набережной — кто в нем в какое время жил, вспомнит он и Юру Трифонова, а в другой раз другой экскурсовод назовет и Леву Федотова... И еще, возможно, когда-нибудь будут рассказывать и про подземный ход в Кремль, который мы искали...
Теперь, уже совсем недавно, мы с Олегом выбрали свободный день, позвонили Артему Задикяну, нашему постоянному спутнику и фотографу, договорились о встрече на набережной возле Театра эстрады. Дошли до Большого Каменного, спустились к театру по боковому сходу, по тем самым ступенькам, на которых сын министра авиационной промышленности Шахурина застрелил дочь нашего посла Уманского, а потом и смертельно ранил себя. Причина? Неразделенная любовь. На одной из ступенек долго сохранялись их инициалы — Володи и Нины, выбитые кем-то из наших ребят. Теперь инициалы стерлись, растоптались: именно по этой лестнице устремляются потоки людей в театр, а потом обратно.
Появился Артем. Я махнул рукой, показал, что двигаемся к церкви. Только вошли в арку церковного двора, как Задикян остановился, пригнулся, присмотрелся и сказал:
— Отличный кадр.
Наружный ремонт храма закончился, и Никола сверкал новенькими красками. Во дворе свернули к палатам Аверкия Кириллова: надо было отыскать зам. директора Татьяну Петровну Ежову, чтобы получить разрешение на съемку. Повезло — натолкнулись на нее прямо в коридоре. Воистину замечательная женщина — не только мгновенно дала согласие, но и, выслушав мое краткое объяснение, по какому поводу мы здесь, повела нас по узенькой (ширина на одного человека) винтовой лестнице в Аверкиевские, а для меня и Олега — Скуратовские, подвалы-подклетки. Ниже и ниже. Глубже и глубже.
Артем начал работать фотокамерой, периодически озаряя винтовой спуск голубыми молниями подсветки.
Низкие серые своды, душные переходы, коробчатые «залы» наподобие тех, по которым мы прежде пробирались. Конечно, возник разговор о подземном ходе под церковью и под рекой.
