мир и тишина, вооружались против меня скопом.
Главная язва, главный лодырь, но зато болтун первостатейный — это доктор Арнгольд. С ним я корректен, отношения приличные, но не перевариваю его и еле-еле выношу. Человек с большими причудами, ему бы не зимовать, а жить в палаццо, получать кучу денег и ничего не делать. Масса была неприятностей и из-за еды, и из-за его положения, одним словом, даже писать противно.
Мой старший офицер — про него много тебе говорил и даже хотел убрать, человек недалекий. Туго разбирается в вопросах даже житейских, а гонор огромный. Когда сажаешь его в галошу, злится, начинает говорить в неприятном тоне, резко, вызывающе...
Дальше идет Неупокоев. Этот по временам бывает ничего — жить с ним можно, но временами прямо невыносим. Во-первых, человек малокультурный, но этим рисуется и, когда на него найдет полоса, то лучше, во избежание неприятностей, держаться подальше. Он ничего не признает, что делает другой. Он готов возражать даже против очевидности, и чем нелепее мысль его, тем более он ее отстаивает. Но в минуты просветления, когда он в нормальном состоянии, он хороший советчик и ему можно поручить какое угодно дело, но надо дать самостоятельность. Он работает, когда найдет на него полоса. Тогда он готов сидеть и днями, и ночами. Но, Боже избавь, заставить его что-нибудь сделать — из этого выйдет только дрянь. Он нарочно сделает так, чтобы никуда не годилось...
Себя характеризовать не буду, ты хорошо знаешь, что я за птица. Изменился мало, разве стал злее, но выдержки еще не потерял и владеть собой могу.
Жаль, что никто из соплавателей не может написать тебе про меня. Это было бы хорошо для более беспристрастной оценки (зачеркн.) моего письма.
Вот почти все, остается два слова о плавании.
7-го апреля мы покинули бухту Колючинскую, из которой я послал тебе письмо на «Тоболе». Сначала Вилькицкий хотел разделить работу, он обещал, что я буду исследовать береговую черту в тех местах, где мы в предыдущих годах не могли закончить работу, а потому мы сначала шли вместе, а потом должны были разделиться. Но, видимо, во время пути изменил решение и сам занялся открытием новых земель, да и нас заставил делать то же самое. По счастью, у меня было больше благоразумия и я шел лучшими курсами, а потому выбрался раньше изо льдов. Тогда он телеграфировал, что мы должны встретиться у острова генерала Вилькицкого — у того, который «Таймыр» открыл в прошлом году. Мы пришли туда много раньше и, обойдя его, увидели на севере новый остров, к которому и направились. «Таймыр» пришел через несколько часов, и, пока я делал астрономические наблюдения, он обошел с западной стороны тот же остров.
Потом мы разделились. «Таймыр» пошел севернее в надежде открыть новые земли, а нам было приказано идти около Новосибирских островов.
Мне это поручение улыбалось, так как мне не приходилось забираться во льды, и я мог идти к Челюскину, не увлекаясь никакими побочными аферами. Вилькицкий же, по-видимому, спал и видел, что он открыл новые земли. Открытие нами острова, по-видимому, ему очень не понравилось, и он жаждал открыть на севере еще новую землю или, по крайней мере, острова. Но ни то, ни другое ему не удалось, но зато он значительно отстал от нас. Мы подошли к Таймырскому полуострову значительно раньше. Не желая первым подходить к Челюскину, я сутки прождал у островов Самуила, но, получив известие по телеграфу, что «Таймыр» с трудом продвигается дальше, пошел к Челюскину. 20 вечером мы стали на якорь, а через сутки туда же пришел и «Таймыр». Погода была ненадежная, лед был недалеко, а потому я не съехал с корабля и следил за окружающей картиной. Вилькицкий, придя к мысу и переговорив со мной о дальнейшем плавании, немедленно съехал на берег и остался там на продолжительное время. Очень быстро картина изменилась, и нас начало зажимать. Не теряя минуты, я снялся с якоря и с большим трудом выбрался на чистую воду. Вилькицкий через час-полтора постарался выбраться следом за мной, но было уже поздно, и он был затерт среди льдов. Тем временем я, поднимаясь на север, пришел к южному берегу земли Императора Николая II и повернул вдоль него на запад. На рассвете мы подошли к сплошному льду, и, так как «Таймыр» все еще был затерт льдами и подвергался большой опасности быть раздавленным льдами или быть выброшенным ими же на берег, я боялся уклониться слишком далеко и занялся съемкой южного берега Земли императора Николая II. Через двое суток после нашего ухода от Челюскина «Таймыр» освободился, и мы с ним соединились...»
Вот такое письмо. Кстати, разыскал его и сохранил ученый-этнограф из Хабаровска Александр Гулевский. Низкий ему поклон!
