выставленном рядом с цветами на видном месте, — поразила гигантская лежанка. Мне ничего не оставалось, как вспомнить спальню королевы в Версале... Ложе, на котором родились несколько королей Франции, немало уступало тому, что предназначалось мне. Точнее, мое было больше.
Где-то близко, рядом, чувствовалось присутствие океана. И вдруг вся эта роскошь моего временного жилища перестала меня беспокоить, и от моих умственных упражнений не осталось и следа. Недолго подумав, я вывалил содержимое своего портфеля, кинул в него одно из двадцати полотенец и, невзирая на позднее время, отправился купаться. Слово «отправился» здесь не совсем уместно, ибо стоило спуститься в гостиничный двор, как до океана оказалось рукой подать.
Стояла ночь, какая бывает, как мне казалось, только на Гавайях, неожиданно, исподволь, дуновением теплого ветерка напоминающая, что твой дом отсюда очень далеко, возможно, даже на другой планете... Ночь была безлюдна, но не глуха и не темна. Ее освещали окна отелей на Вайкики-Бич и еще — факелы, на полинезийский лад полыхающие меж пальмами. Время перешло далеко за полночь, но здесь, на океанском берегу, голоса, доносящиеся с веранд баров, кафе и ресторанов, казались в тишине летящими. Имели свою ночную долготу...
По-настоящему океан я увидел утром. Между двух башен отеля, стоящих под одинаковым углом по отношению к желтой береговой линии, с высоты лоджии мне открылась трапеция бездонной слепящей синевы.
Два с лишним дня, отведенных нам на остров Оаху, прошли в состоянии привязанности к океану. Сознание того, что ты на Гавайях, было много сильнее, чем ощущение от Гавайев, сильнее желания разобраться в реальности — смотреть, чтобы запоминать, расспрашивать, чтобы узнавать, а тем более — делать какие-то записи. Где бы мы ни были, куда бы нас ни возили, все удовольствия и открытия, казалось, остались там, на берегу. И сами Гавайи тоже оставались там — я видел это по лицам своих товарищей. Ничто здесь так не действовало на человека, не оказывало на него такого влияния, как океан. После океана — человек слеп, ничего не видит вокруг себя... Океан следовал за нами всюду. Его присутствие было настолько велико и он так манил, что если мы ехали куда-нибудь и из окна автомобиля открывалось синее водное пространство, то, вспомнив древние предания о сиренах, хотелось попросить шофера, чтобы он привязал тебя к креслу. Об океане я забывал только в часы прогулок по Гонолулу. Но это продолжалось до тех пор, пока я не разобрался, что нахожусь в Стране отдыха, и центр тяжести жизни этого трехсоттысячного города лежит там, на долгом пляжном берегу; все интересы его населения, его муниципалитета, интересы банков и учреждений — тоже там, на территории отелей. А поскольку Гонолулу — столица, то, стало быть, его интересы распространяются и на берега других островов архипелага.
Город, из которого я когда-то получил письмо, оказался одним из современнейших городов Америки. Хотя по материковым масштабам он выглядел несколько камерно. В его добротных кварталах день казался светлее, чем мог бы быть, а ночь вбирала в себя яркость витрин и уличных фонарей так, что освещения Гонолулу хватило бы на десяток чужих, необустроенных городов мира. В бесчисленных бистро, барах, на вымытых до блеска улицах, встречая лица людей разных рас и национальностей, я на секунду представил себе человека, спустившегося в этот город на парашюте в смутное время суток и в неведении — смог бы он разобраться? — думал я, очутившись в этой смеси наций. Мог ли он определить, в какой стране приземлился?
Что же до меня, то я тоже чувствовал себя в городе в некотором роде парашютистом. Оглядывался вокруг, слышал японскую, китайскую речь так же часто, как и английскую... То, что это страна тропическая, мог бы сразу сообразить и мой парашютист — по одежде прохожих, и понять, что здесь при любой погоде человек обходится самой малостью — футболки и шортов достаточно, чтобы жить и ходить на любую работу, на любую встречу. Никаких забот о гардеробе. Правда, попадались изредка на моем пути и консервативно настроенные горожане — их нетрудно было выхватить из основной массы — в нормальных, длинных штанах они легко выделялись. Так и хотелось думать, что дома у них есть целый парк галстуков для служебного присутствия. Что же касается отдыхающих, то трудно было отличить на улице богатого от небогатого; кто из них занимает в отеле номер с полным или частичным видом на океан, кто с видом на горы — от этих градаций зависит стоимость занимаемого тобой жилья и, следовательно, твой ранг...
В недолгие часы очередной вылазки в город я заглянул в небольшой ресторанчик, заказал китайскую вермишель и острые португальские сосиски просто так, без особой надобности, а потом, наблюдая за скучающим хозяином местного вида, сделал вывод: в меню здешних ресторанов такая же смесь, как и в населении города...
К концу нашего пребывания на острове Оаху я уже мог с уверенностью сказать: Гонолулу — это то самое место, где лучше всего можно узнать, что из себя представляет население Гавайев. Большая часть его — выходцы из Азии или с островов Тихого океана. Особенно заметны здесь японцы.
На Гавайях так много американских граждан японского происхождения, что когда японский император Хирохито после официального визита в Штаты возвращался домой и по пути остановился в Гонолулу, то многие американцы на континенте, глядя на экраны своих телевизоров, спрашивали себя: он еще в Америке или уже в Японии?..
Во всем этом, естественно, мне помогали разобраться и мои домашние заготовки. Когда в свое время на Гавайских островах все земли были уже куплены, миссионеры обнаружили, что полинезийцы — местное население — не способны к подневольному труду. Из всех полезных занятий они предпочитают песни и танцы. И новые хозяева стали завозить на Гавайи китайцев — кули. Уже в третьем поколении те открыли лавки и китайские рестораны, и тогда на острова хлынули японцы. Но не кули. А мелкие фермеры. Местные же остались как бы для гавайского антуража — стали обслуживать отели, петь и танцевать, и это их коллективное занятие входит и в программу пребывания туристов.
Самым веселым местом на острове Оаху, на мой взгляд, была «Полинезийская деревня». А единственным печальным местом — бухта Перл-Харбор.
В «деревню» я поехал неохотно. Предчувствие массовости предстоящего мероприятия не обмануло меня. Здесь нельзя было существовать вне толпы, сосредоточиться на чем-нибудь одном. Предстояло затеряться среди огромного числа туристов со всего света — немцев, англичан, шведов, датчан — людей, умеющих
