поистине великой волшебной силой воздействия, — закончил старик.
Массовые церемонии, с песнопениями и танцами, так называемые «корробори», широко практикуются и сейчас. На лицах некоторых моих сотрапезников я видел остатки ритуальной краски — охры. Церемонии бывают открытыми — и тогда участвовать в них разрешается всем желающим, и тайными — в таких случаях они проводятся в закрытых местах и в них принимают участие только посвященные. Иногда это приводит к странным ситуациям. Например, бывало, что в каком-нибудь штате к австралийскому правительству обращалась группа аборигенов с просьбой отказаться от строительства домов или дороги в таком-то месте. Да почему же? Ответить на этот вопрос аборигены, однако, не могли. Дать ответ означало бы выдать священную тайну — признаться, что здесь находится секретное место ритуальных церемоний. А оно — табу...
Духовная жизнь этих «дикарей» стоит на поразительно высоком уровне. Она проникнута чувством единения с природой и ощущением постоянной связи с невидимым потусторонним миром. Глубокая духовность и взращенная на этой благодатной почве богатая мифология на протяжении веков вдохновляли аборигенов-художников, украшавших своими рисунками многие пещеры Арнемленда.
Художникам из Оэнпелли, или Гунбаланьи, — так городок называется на языке племени кунвинику — в этом отношении повезло: за пару километров оттуда возвышается горка — подлинная Художественная академия. Среди болот и равнин Арнемленда то тут, то там встречаются высокие скалистые холмы. В пещерах одного из таких холмов — попасть туда можно совершенно спокойно — расположена настоящая сокровищница искусства — там учились и учатся мастерству целые поколения местных художников.
На другой день Нганимирра, я и переводчик, а им был Жинджурба, долго бродили по извилистым пещерным проходам, осматривая арнемлендский «Лувр». Тут было на что посмотреть и художнику, и антропологу, и историку. Были здесь и едва различимые рисунки тысячелетней давности, и гораздо более четкие изображения «послеконтактного» — имеются в виду контакты с европейцами — периода. Довольно любопытны картины в так называемом «рентгеновском», или «скелетном» стиле, представляющие в образной форме то, из чего состоят животные и люди.
Выбравшись из пещер, я стал готовиться к отъезду. Нганимирра что-то сказал маленькому мальчику, тот стремглав умчался, и через некоторое время появился некто Кангкаджи, один из многочисленных дядюшек Жаки, с большой баррамунди в руках — это был подарок мне на прощание.
Расставшись с радушными хозяевами, я двинулся в путь, и скоро снова был дома у Макса. За время моего отсутствия, как я успел заметить, в его «царстве» ничего не изменилось: воз, в смысле «тойота», и ныне был там — в кювете. Оказывается, когда его попытались поднять, сломалась лебедка, так что пришлось искать машину, чтобы съездить в Дарвин за новой. Наконец, на следующий день вечером джип вытащили из кювета, освободив таким образом единственный доступный проезд через лес, — и я смог вернуться в Дарвин. Из-за лишних проволочек — опять это несносное табу! — я пропустил лекции по геофизике и квантовой механике. И оказался в очень неловком положении перед преподавателями и студентами. В свое оправдание я, как можно драматичнее, поведал заведующему кафедрой физики о моих злоключениях, но о табу умолчал — побоялся испортить себе репутацию среди профессоров...
Два месяца моей преподавательской деятельности в университете Северной территории подходили к концу. Прежде чем расстаться с этим уникальным местом в Австралии, я хотел поближе присмотреться к аборигенам, особенно к тем, которые никогда не были под пятой белых переселенцев.
Как ни странно, таковые существуют — на островах Тиморского моря, к северу от Дарвина, где они дали яростный отпор сначала голландским, а потом британским «первопроходцам». Я имею в виду жителей островов Тиви, Батерст и Мелвилл, среди которых мне удалось провести некоторое время перед тем, как отправиться домой, в Калифорнию. Это люди совершенно иного типа, они разительно отличаются от бесцельно слоняющихся, подавленных существ, что живут среди белых в больших и маленьких городах Австралии.
У обитателей островов особенно ярко выражено чувство собственного достоинства и независимости. Поэтому островитяне ощущают себя равными и полноценными членами общества, хотя живут они так же убого, как и их собратья с континента. Кроме морской живности — крабов, черепах, ракушек, они употребляют главным образом растительную пищу. В их рацион входят также большие зеленые муравьи, жирные гусеницы и невероятно длинные черви, живущие в стволах мангровых деревьев. Мне случалось сопровождать островитян, когда те отправлялись на поиски пищи в прибрежные заросли. По каким-то, только им ведомым, признакам они рубили средней величины деревья, растущие у самой воды. Расколов ствол, туземцы извлекали оттуда уже «подсоленных» червей, сантиметров двадцать длиной и около сантиметра толщиной, и тут же заглатывали их. Лично мне мангровые черви тоже пришлись по вкусу, и я с удовольствием поглощал их в сыром виде, пока не разобрался, из чего они состоят. Оказалось, что главным «внутренним содержанием» червей была болотная грязь, переваренная и просоленная желудочными соками. После этого я переключился на более удобоваримую пищу, как-то: ракушек и крабов...
Крабовыми панцирями, кстати сказать, щедро украшена католическая церковь на острове Батерст. У этого храма и его бывшего настоятеля довольно интересное прошлое. Основал церковь и миссию при ней француз-эльзасец, отец Гзель, один из немногих белых, прижившихся на острове. Обращение туземцев в католическую веру продвигалось туго. И даже сейчас, когда большинство населения Батерста крещено и считается католиками, аборигены зачастую ведут себя как язычники. Умершему они ставят крест на христианском кладбище, а где-нибудь в лесу — традиционный ритуальный столб в виде статуи и собираются вокруг него, чтобы справлять «корробори» в память о покойном. Однако где же на самом деле покоится тело усопшего, я так и не разобрался.
Как бы то ни было, с двадцатых годов прошлого века отец Гзель, а потом и его преемники стали играть важную роль в жизни острова. А началось все с молоденькой девушки, вернее, совсем еще девчонки по имени Мартина. Сразу же после рождения ее нарекли тринадцатой женой старого, больного проказой вождя Мерапануи... Однажды она прибежала к Гзелю и принялась умолять святого отца избавить ее от столь незавидной участи. Священник не хотел вмешиваться в дела туземцев и уговорил девушку вернуться в племя. По возвращении Мартина получила основательную трепку — и через пять дней опять убежала. На этот раз вдогонку беглянке было пущено копье, оно пронзило ей ногу, но это не остановило несчастную. Мерапануи не желал так оставить дело, собрал своих воинов и явился к священнику с требованием выдать
