Эдик лежал, не зажигая свечки и не разведя примуса, постанывая от боли. В двух словах он сообщил мне, как завис на стенке уже при подходе к палатке. Пытаясь застегнуть второй зажим, он сделал что-то не так, и зажимы проскользнули по верёвке. Самостраховка, на которой висел, была закреплена слишком низко на груди, и рюкзак опрокинул его. Эдик изо всех сил старался вернуться в нормальное поло-жёнке, голой рукой хватался за мелкие зацепки, обмораживая пальцы до волдырей, но ничего не получалось. Груз был тяжёл: ведь он захватил ещё и часть того, что не принёс Наванг, вернувшийся в лагерь-3. Рюкзак душил поясным ремнём, а до перил было не дотянуться. В это время кончился кислород, и наступил момент, близкий к потери сознания. Ради спасения жизни надо было жертвовать рюкзаком. Расстегнув ремень, Эдик ещё пытался как-то спасти груз, держа рюкзак за лямку на руке. Но удержать такую тяжесть, вися вниз головой, было трудно,— ведь даже стоя на площадке, дыша кислородом, он едва мог надеть его на себя.
Рюкзак распоролся по всем швам от первого же удара о камни. Ближе всего, метрах в ста пятидесяти, зацепилась верёвка, которая находилась на самом дне рюкзака, остальное — крючья, карабины, кислород, продукты, два фотоаппарата — навечно затерялось в снегах кулуара Боннингтона. На лице осталась кислородная маска с рваной дырой в том месте, где к ней подходила трубка от баллона.
Мы ещё раз посчитали наше снаряжение и кислород. Получалось, что завтра мы ещё сможем работать, а дальше остаётся только надеяться на заброску верёвок и кислорода группой Иванова.
Я взялся за примус. Опять легли очень поздно
2 мая. Утром Эдик “раскачивался” часа четыре, и вышли мы поздно. Эту ночь я проспал с кислородом, а утром отдал маску Эдику. Соорудил ему рюкзачок из чехла палатки и укрепил в нём кислородный баллон для работы на маршруте.
Мы взяли шесть верёвок и двинулись по моим вчерашним перилам. Не успели повесить две верёвки, как пошёл снег, и работать на скалах стало крайне трудно. А я как раз вышел на сложнейшую стенку участка 4—5. Хорошо, что порода в этом месте оказалась довольно прочной,— пришлось почаще бить крючья и переходить с лесенки на лесенку. Вдруг мы услышали голос и увидели Серёжу Бершова. Я не мог понять, как он здесь оказался. Группа Иванова делала запланированную ходку из лагеря-3 в лагерь-4, ребята отдыхали в нашей палатке, а Серёжа решил подбросить свой груз прямо к тому месту, где мы работали. Для великолепного скалолаза, отлично акклиматизированного, с кислородом и небольшим грузом, в девять килограммов, лишние шесть-семь верёвок не представляли большого труда. Серёжа всегда весел и разговорчив, у него бесконечный запас острых шуток и поговорок, и его присутствие на время смягчило нашу чересчур деловую обстановку. Он заметил, что с кислородом я мог бы обрабатывать быстрее. Это верно, но мы и так не выбиваемся из графика, а мне всё-таки хочется дойти без кислорода до самой вершины. Ребята принесли и запасную маску, так что теперь в любой момент и я мог бы дышать этим чудесным газом, если бы почувствовал себя неважно и стал бы тормозить Эдика.
Через пару верёвок мы наконец ушли с этих коварных снежных гребешков и стали подниматься по крутому узкому кулуару с тонким слоем снега на льду. Очень не хотелось снимать рукавицы, чтобы надеть кошки, руки и без того сильно мёрзли, но без кошек было просто не пройти. Начались сложности с закреплением верёвок: выбор крючьев становился всё беднее, а карабины давно кончились — 20 штук улетело с рюкзаком Эдика. Сначала мы поснимали с себя всё те, без которых как-то могли обойтись, а потом приходилось просовывать верёвку прямо в ухо крюка и завязывать узел.
Приближаясь к гребню, где намечалось поставить лагерь-5, мы вышли на простой скальный маршрут. Здесь Эдик, организуя мне страховку, попытался забросить верёвку за выступ. К несчастью, на выступе оказался невидимый снизу камень, который тут же свалился мне на голову. Я не надевал каску, так как в последние дни мы работали на гребневом маршруте, где не бывает внезапных подарков в виде камней на голову. Несколько минут я стоял, приходя в себя от сильной боли. На затылке образовалась гематома в пол-ладони, но боль постепенно спала, и я пошёл вверх, больше озабоченный технической работой, чем наблюдениями за собственным самочувствием.
К шестичасовой связи развесили свои шесть верёвок и стояли на пологом снежно-скальном гребне, самой верхней части нашего контрфорса, который ещё через сто пятьдесят метров упирался в основной, западный гребень массива Эвереста. В этот момент я окончательно поверил в реальность варианта, предложенного Анатолием Георгиевичем Овчинниковым: мы не только обработали участок 4—5, но и можем попробовать сходить на самый-самый верх.
Окончательное решение о месте будущего лагеря 8500 оставили назавтра и быстро “посыпались” вниз. В палатку лагеря-4 прибыли опять в темноте.
По альпинистским понятиям, жить вдвоём в хорошо поставленной высотной палатке очень удобно и просторно. Однако в полном высотном обмундировании и на фоне общей усталости о ловкости и точной координации наших движений не могло быть и речи. Эдик, забравшись в спальный мешок в пуховке, занимал половину палатки. Видимо, он страдал от боли в обмороженных пальцах, постоянно ворочался и своими неловкими движениями непрерывно опрокидывал примус, горелку, кастрюлю и прочее. Мне, сидя на корточках перед всей этой кухней, стоило большого труда успевать контролировать её равновесие (один раз я пролил кипяток себе под спальник), готовить пищу и высовываться из палатки за новой порцией снега.
3 мая. Этот день был начисто лишён какого-либо творческого начала — просто работа по перетаскиванию груза. По расчётам, каждому доставалось нести по семнадцать килограммов. В рюкзачок Эдика мы положили баллон и палатку для лагеря-5. Ещё один баллон Эдик взял для работы в течение дня. Остальной груз — три баллона, принесённые вчера Бершовым, — он возьмёт после половины пути.
Мой груз в рюкзак не поместился — кинокамеру пришлось повесить на шею. Пока шли по снежным “ножам”, это не вызывало неудобств, но на отвесных стенках приходилось её снимать: сначала поднимал рюкзак, потом возвращался за камерой. Оставлять её не хотелось: пробовал снимать в районе лагеря-4 — камера работала безотказно, несмотря на сильный мороз. Все понимали, что кинокадры с вершины — венец будущего фильма об экспедиции, и поэтому жертвовали кислородом, снаряжением, продуктами, но упорно поднимали “Красногорск-2” из лагеря в лагерь.
К концу одиннадцатой верёвки мы подошли как раз во время вечерней связи в 18 часов. Пока я разговаривал с базой, Эдик прошёл немного дальше, но и там хороших площадок не просматривалось. Решили здесь же срубить часть снежного надува и разгрести осыпь. Всего за полтора часа активной работы удалось подготовить неплохую площадку.
Давно стемнело. Я в своём углу копался с примусом, как вдруг услышал какой-то металлический стук.
— Что такое?
— Кислородный баллон,— ответил Эдик.
Оказывается, он положил один из баллонов у входа и случайно задел его, лёжа в спальнике. Баллон юркнул в незавязанный рукав входа и лихо прогремел по сложному рельефу южной стены Эвереста. Это было существенной потерей, так как у нас совсем не оставалось резерва на спуск. И как мы будем себя чувствовать — неизвестно. Я тут же бросился проверять, не толкнул ли он мой ботинок. К счастью, из всех наших ошибок не было ни одной роковой.
Примус никак не разгорался в полную силу, хотя ещё вчера работал нормально. Вода закипала долго, и нам не удалось напиться вдоволь.
Водный баланс очень важен на высоте, так как из-за большой сухости воздуха кровь густеет и возникает опасность закупорки кровеносных сосудов. Если это происходит в ноге, то она перестаёт двигаться, а если такая пробочка появится в сосудах, питающих сердце, то оно может отказаться работать.
Но мы не могли позволить себе топить воду всю ночь, надо было немного поспать.
Я знал, что тяжело будет утром надевать ботинки, но всё-таки снял их, так как пальцы ног онемели от холода и надо было как следует восстановить кровообращение перед завтрашней работой.
Эдик во сне стонал, кряхтел и ворочался. Обмороженные пальцы постоянно причиняли ему сильную боль, а расход кислорода 0,5—1 литр в минуту не давал возможности глубоко заснуть. Ночь почти не
