кумирами миллионов Жераром Депардье, Джонни Холлидеем, Ванессой Паради, Жан-Полем Бельмондо, — остальных Энцо не узнал. Было несколько студийных снимков одного Гейяра, позировавшего с самоуверенностью диктатора. Рядом висел живописный портрет — художнику тоже удалось передать это выражение. Энцо подумал, что виной отсутствию женщин — и мужчин — в жизни Гейяра стало его непомерное эго, не оставлявшее места для близкого человека.
За массивным письменным столом с обтянутой темно-бордовой кожей крышкой высились стеллажи, полки которых прогибались под тяжестью сотен видеодисков. Французские, английские, японские фильмы, южноамериканские, европейские, китайские — больше, чем можно просмотреть за жизнь. В дальнем углу стоял широкоэкранный телевизор и ультрасовременный для середины девяностых музыкальный центр, напротив — единственное удобное кресло в квартире, мягкий кожаный шезлонг, а справа столик для напитков. Нетрудно было представить, как Гейяр коротал одинокие часы в своем кабинете.
— Все фильмы занесены в каталог. — Энцо вздрогнул от птичьего голоска мадам Гейяр. Она оставила свое кресло и стояла в дверях. — Он записывал каждый диск.
— Вы смотрели их вместе?
— О нет, я была здесь редкой гостьей. Сын всегда приходил ко мне. После смерти моего мужа он привез меня в Париж и купил квартиру через несколько улиц от своей. Он навещал меня каждый день. — Старушка бродила по полированному полу, опираясь на трость с резиновым наконечником, огладывая коллекцию фильмов. — Он просто болел кино. — С легкой лукавой усмешкой она вытянула диск с полки чуть выше ее роста. — Его любимый. Он говорил, что смотрел этот фильм почти тридцать раз. В нем, по его словам, истинная и исчерпывающая сущность Парижа.
Энцо взял пластмассовый квадрат с черно-белой фотографией на обложке, поверх которой шли крупные ярко-желтые буквы: «„Через Париж“, фильм Клода Отан-Лара, в главных ролях Бурвиль и Жан Габен». Энцо смутно припомнил, что видел этот фильм по телевизору: в оккупированном Париже под носом нацистских захватчиков два очень не похожих друг на друга соотечественника пытались контрабандой провезти через город пару чемоданов со свининой, чтобы продать на черном рынке. Совершенно непонятно, почему Жак считал этот фильм шедевром. Мадам Гейяр забрала у Энцо диск и поставила на свое место.
— Его он первым захочет посмотреть, когда вернется, можете не сомневаться.
Энцо не поверил ушам: неужели почтенная дама всерьез воображает, будто ее сын жив? Видимо, эта вера и дает ей силы. На сморщенных губах старухи появилась тусклая улыбка; мадам Гейяр медленно повернулась и шаркающей походкой пошла обратно в гостиную.
— А где ежедневник? — спросил Энцо у Раффина.
— На столе.
Календарь лежал возле телефона, открытый на странице, обработанной в полицейской лаборатории. Предыдущая была аккуратно вырвана — Гейяром или кем-то еще? Нашли только отпечатки пальцев хозяина квартиры. Энцо пролистал ежедневник. Остальные страницы оказались на месте. Стало быть, у Гейяра не было привычки изводить календарь на записки. Из кармана Энцо извлек копию страницы с восстановленной в полицейской лаборатории записью и развернул ее на столе. «Mad a minuit».
— Это вам, разумеется, знакомо?
Раффин покосился через плечо:
— Я чуть глаза не сломал, разглядывая чертовы каракули.
— Иногда можно смотреть и не видеть.
— Что вы хотите сказать?
— Вот эти линии рядом с буквами ничего не напоминают?
— Нет. — Раффин чуть прищурился, посмотрев на надпись. — Бессмысленные загогулины.
— Вам доводилось что-нибудь рассеянно чертить во время, скажем, телефонного разговора?
— Конечно.
— Тогда вы должны знать, что начинаешь всегда с простейшего узора, даже не отдавая себе отчета в том, что рисуешь. Но чем дольше длится разговор, тем сложнее становится рисунок, пока не скроется первоначальный набросок, и даже самому автору придется напрягать память, чтобы сказать, с чего начинался узор.
— Ну и что?
— А если бы мы вернулись к самому первому, бессознательно нарисованному изображению, до того, как рука начинает пририсовывать к нему мелкие детали? Нужно искать особенно вдавленные линии. — Энцо снова полез в карман, достал сложенный пергамент, куда накануне перевел рисунок Гейяра, и расправил поверх страницы ежедневника.
Раффин впился глазами в изображение. На пергаменте одни линии были проведены с нажимом, другие прорисованы слабо, и лишь когда Энцо убрал мутно-голубоватую бумагу, Раффина осенило:
— Господи, это же крест!
— Можно сказать, начало наброска распятого Христа. — Энцо провел пальцем по очертаниям фигуры.
Раффин выпрямился со встревоженным видом:
— Ну и что это значит?
— Не знаю, — пожал плечами Энцо. — Над кроватью тоже висит распятие. Гейяр был набожен?
Они пришли прощаться, и мадам Гейяр, не вставая с кресла, подняла на них глаза, явно озадаченная вопросом.
— Конечно, — сказала она. — Он очень благочестив и слушает мессу несколько раз в неделю.
— А в какую церковь он ходил?
— Сент-Этьен-дю-Монт, — сразу ответила старушка. — Это приход Сорбонны. Жак ходит туда со студенческих времен.
II
Церковь Сент-Этьен-дю-Монт в полном соответствии с названием находилась на холме — в конце улицы Горы Святой Женевьевы. С высокой колокольней, напоминавшей воздетую к небесам руку, храм четко выделялся на фоне неба, доминируя над соседними зданиями. Энцо и Раффин поднимались по крутому склону от метро «Мобер Мютюалите». Легкая утренняя дымка рассеялась, и солнце ощутимо припекало даже через облака, затянувшие небо.
Часы на колокольне под затейливой башенкой-фонарем показывали почти половину одиннадцатого. Перед церковью, на площади Аббата Бассе, сидели молодые художники, рисовавшие лестницу с закругленными ступенями, ведущую ко входу под аркой. Миновав площадь Святой Женевьевы и пройдя позади Пантеона, Раффин вывел Энцо на улицу Кловис, к боковому входу, откуда дорожка тянулась к дому кюре.
Кюре оказался пожилым, лысым, с венчиком тонких серебристых волос. Полы его длинных одежд величественно развевались, когда он вел визитеров в клуатр. Солнечные лучи, лившиеся через цветные стекла галереи, ложились на пол пестрыми пятнами. Двенадцать старинных витражей радовали глаз сочными красками: сцена торжества пророка Илии над жрецами Ваала, чудо небесной манны в пустыне, Тайная вечеря…
— Я хорошо помню этого человека. — Голос кюре причудливым эхом многократно отражался от полукруглых стен часовни. — Он несколько раз в неделю слушал мессу, регулярно бывал на исповеди. — Они прошли по короткому коридору, миновав ризницу, и оказались перед дверью, ведущей в церковный неф. Энцо с невольным благоговением поднял глаза к высоким сводам. Свет потоками лился через витражные окна абсиды и приделов вдоль крытой внутренней галереи, отражаясь в трубах органа, устремленных ввысь элегантными сияющими ярусами. Невидимый органист практиковался в мастерстве; после краткой паузы со старинных сводов обрушился рокочущий водопад божественной токкаты и фуги ре минор Баха. Кюре повысил голос: — Мы до самого сентября не ведали, что он пропал, ведь август — излюбленное время летних отпусков для парижан…
