Затем он распил еще один шэн с Ма Жуном и поведал тому одну длинную, но интересную историю.
Ма Жун начал потихоньку ощущать на себе действие вина. Следующую свою историю он рассказывал крайне путано и с большим трудом добрался до ее конца.
У громко выражал восхищение услышанным и осушил три чаши одну за другой, затем сдвинул тюрбан себе на затылок и принялся, облокотившись о стол, рассказывать одну за другой столичные сплетни, прерываясь только для того, чтобы выпить еще.
Пил он со вкусом, всегда осушая чашу одним глотком.
Ма Жун старался не отставать от собутыльника. Мимоходом он подумал о том, что У — весьма приятный собеседник. Правда, ему все время хотелось что-то спросить у него, но он уже не помнил толком — что. Поэтому он просто продолжал пить.
Первыми свалились забулдыги, лавочник разбудил каких-то их дружков и попросил отнести приятелей по домам. Ма Жун заметил, что он уже не на шутку пьян. Он постоянно начинал рассказывать неприличные анекдоты, но все время сбивался и путался. У опрокинул еще одну чарку и отпустил такую удачную сальную шутку, что лавочник аж взвыл от удовольствия. От Ма Жуна соль шутки ускользнула, но он все равно решил, что острота удачная, и стал громко хохотать. Он еще раз налил вина, чтобы выпить за У, лицо которого к тому времени уже раскраснелось. Пот выступил у художника на лбу, и тогда У сорвал с головы тюрбан и забросил его в угол.
С этого момента беседа стала очень путаной, Ма Жун и У говорили одновременно, совсем не слушая друг друга. Замолкали они, только чтобы хлопнуть в ладоши, заказывая очередной кувшин вина.
Далеко за полночь У заявил, что хочет спать. Он с трудом встал со стула и попытался самостоятельно добраться до лестницы, все время заверяя Ма Жуна в своей вечной дружбе.
Когда лавочник помог У вскарабкаться к себе, Ма Жун пришел к выводу, что винная лавка — очень приятное и гостеприимное место. Он медленно сполз на пол, где сразу же заснул и принялся громко храпеть.
Глава двенадцатая
На следующее утро, когда Дао Гань пересекал главный двор управы, направляясь в кабинет судьи, он увидел Ма Жуна, который сидел на каменной тумбе, сгорбившись и обхватив голову руками. Дао Гань остановился и какое-то время взирал на страдальца, а затем спросил:
— Что за беда приключилась с тобой, мой друг?
Ма Жун сделал неопределенный жест, а затем, не поднимая глаз, проговорил хриплым голосом:
— Иди своей дорогой, брат мой, дай мне отдохнуть. Прошлой ночью я слегка выпил с У. Поскольку час был поздний, я решил остаться на ночь в винной лавке в надежде разузнать побольше об этом художнике. И вот — домой я вернулся только полчаса назад.
Дао Гань в сомнении посмотрел на друга, а затем нетерпеливо промолвил:
— Пошли со мной! Ты должен выслушать мой отчет его превосходительству и посмотреть, что я принес с собой! — Говоря это, он показал Ма Жуну маленький сверток из промасленной бумаги.
Ма Жун с явной неохотой встал и вместе с Дао Ганем направился к судье.
Ди сидел за столом, погрузившись в изучение документов. Десятник Хун в углу пил свой утренний чай. Судья Ди поднял глаза.
— Ну что, друзья, — сказал он, — отлучался ли художник из дома прошлой ночью?
Ма Жун потер лоб своей здоровенной лапой.
— Ваша честь! — начал он унылым голосом. — У меня голова болит так, словно она полна камней. Пусть докладывает Дао Гань.
Тогда Дао Гань подробно поведал о том, как он следовал за У до «Приюта Трех Сокровищ» и как странно вел себя живописец, очутившись там.
Выслушав, судья Ди какое-то время помолчал, нахмурив лоб, а затем воскликнул:
— Значит, девушка так и не явилась!
Десятник Хун и Дао Гань обменялись удивленными взглядами, и даже Ма Жун слегка оживился.
Судья Ди взял картину, данную ему У, и развернул ее на столе, придавив по краям пресс-папье. Затем листами бумаги он прикрыл картину так, что видно осталось только лицо богини Гуан Инь.
— Посмотрите внимательно на это лицо! — сказал судья.
Дао Гань и десятник приподнялись и склонили головы над картиной. Ма Жун тоже собирался было встать, но, с болезненной миной на лице, рухнул обратно на скамейку.
Дао Гань медленно сказал:
— Ваша честь, действительно, лицо для богини необычное. Богини у буддистов обычно изображаются с безмятежными и бесстрастными лицами. Это же больше похоже на портрет обыкновенной земной девушки!
Судья Ди довольно кивнул головой:
— Именно так оно и есть! — воскликнул он. — Вчера, когда я осматривал картины У, меня потрясло, что на всех картинах у Гуан Инь одно и то же, причем весьма человеческое, лицо. Я заключил, что У, должно быть, сильно влюблен в какую-нибудь девушку и поэтому ее образ не выходит у него из головы. Поэтому, рисуя богиню, он, возможно бессознательно, придает ее лицу черты этой девушки. Однако, по- моему, У хороший художник, портрет этой девушки, несомненно, очень близок к оригиналу.
Я уверен, что именно из-за этой девушки У и задержался в Ланьфане. Может быть, в этом и заключается некая связь между У и убийством генерала Дина!
— Девушку найти будет нетрудно, — молвил Хун, — стоит только поискать в окрестностях этого буддийского храма.
— Это, — сказал судья Ди, — отличная идея. Постарайтесь-ка запечатлеть ее образ в своей памяти.
Ма Жун со стоном приподнялся и тоже посмотрел на картину, однако тут же схватился руками за голову и закрыл глаза.
— Что так терзает нашего любителя спиртного? — едко спросил Дао Гань.
Ма Жун снова открыл глаза.
— Я уверен, — медленно проговорил он, — что я где-то уже встречал эту девушку, по крайней мере лицо ее мне знакомо. Убейте меня, не могу вспомнить, где и когда это было.
Судья Ди вновь скатал свиток.
— Ну что же, — сказал он. — Может быть, ты вспомнишь, когда у тебя прояснится голова. А ты, Дао Гань, что принес с собой?
Дао Гань осторожно развернул свиток. Там лежала деревянная доска с маленьким квадратным листочком бумаги, приклеенным к ней.
Он положил ее перед судьей и сказал:
— Прошу внимания, ваша честь! Эта бумага тонкая, к тому же еще не высохла, так что легко может порваться. Рано утром, когда я отдирал подкладку на картине наместника, я обнаружил этот листок под парчовой рамкой. Это — завещание наместника Да!
Судья склонился над маленьким листком.
Вскоре лицо его вытянулось, он откинулся на спинку кресла и принялся сердито теребить
