кто на званом обеде впадает в сентиментальность, пускается в рассуждения о бесконечных летних днях мальчишества, о ссадинах на костлявых коленках и об утонченных удовольствиях вроде постройки домиков на дереве или шалашей. В тех редких случаях, когда на такие вечера приглашают меня, я ни слова не говорю о своих ранних годах. И поверь, никто не захочет выслушивать те наспех сколоченные фрагменты, которые я могу припомнить.
Вот тебе пример. Я играю на ковре перед камином в бабушкином доме. Бабушка, по каким-то недоступным мне причинам, собирает полупенсовики с корабликом. У нее есть жестяная коробка из-под печенья, которая ими набита, я ее с трудом могу поднять. Мне разрешают играть с этими монетками, я люблю строить из них крепостные стены. И приятнее всего, когда достроишь, сделать вид, что ты враг: они так чудесно рушатся. Итак, я вожусь на ковре с медяками, занимаюсь своим делом. Бабушка смотрит телевизор, взрослую передачу, неинтересную.
Дверь открывается, и входит мама, она промокла под дождем, пока шла от автобусной остановки. От нее пахнет дымом, смогом, затхлыми духами. Они стаскивает пальто, словно дерется с ним. Плюхается в кресло, нашаривает в сумке сигареты, вздыхает. У бабушки сжимаются губы, и она уходит налить чаю. Вот она ушла, и мать не обращает на меня внимания, откинула голову назад и пускает в потолок дым. Когда я теперь представляю себе ее тогдашнее лицо, оно мне кажется фальшивым и раздраженным. Тогда я не знал таких слов, но я уже в те годы понимал, что лучше бы в такие минуты держаться от нее подальше.
Бабушка приносит чай, я протягиваю чашку маме. Они делает маленький глоток, недовольно морщится, потому что чай слишком горячий, потом ставит чашку на широкий подлокотник кресла. Видимо, убирая руку, она задела чашку рукавом, и та падает ей на колени. Ошпарившись, она вскакивает, смешно пляшет, сшибает монетки, они рассыпаются по всему полу.
И я смеюсь.
Я смеюсь не над ней. Господи, ну конечно, я уже отлично понимаю, что в боли ничего потешного нет. Смех у меня нервный, от неожиданности и от волнения. Но мать просто вне себя от боли и потрясения, она ничего этого не хочет знать. Она хватает меня за волосы, рывком ставит на ноги и отвешивает мне такую пощечину, что я перестаю слышать. Я вижу, как двигаются ее губы, но до меня не доходит ни звука. Голова у меня словно окутана какой-то дрожащей пленкой мучения, а лицо горит, точно его ожгли пучком крапивы.
Тут бабушка толчком усаживает маму обратно в кресло, и та выпускает мои волосы. Потом бабушка вцепляется мне в плечо, выводит в коридор и швыряет внутрь стенного шкафа, так сильно, что я отскакиваю от его задней стенки. Дверцу снова открывают только на следующее утро.
Я знаю, что это не единичный случай: слишком уж много у меня отдельных и отличающихся друг от друга воспоминаний о таких пребываниях в шкафу. Но по большому счету у меня в памяти не сохранилось ни одного такого эпизода во всей полноте, от начала и до конца. Всевозможные специалисты предлагали мне помочь заполнить пробелы, как будто я об этом прямо-таки мечтаю. Как будто для меня это будет подарок — обрести доступ к другим столь же приятным воспоминаниям.
Они еще безумнее, чем я. — Он вздохнул. — А теперь она вернулась. Она столько времени отсутствовала в моей жизни, что я мог себя обманывать, заверять себя, что я оставил ее в прошлом, справился со всем этим. Как с неудачной любовной историей. Но я не справился. — Он подкатился поближе и закрыл ящик. — Спасибо, что выслушал. С меня причитается.
Смаргивая слезы, Тони добрался вместе с креслом до телефона. Он толком не понимал почему, но что-то внутри него сдвинулось, и ему стало легче, хоть он и не мог определить, в чем именно.
Он набрал внутренний номер, вызывая носильщика.
— Ау, — сказал он. — Я все.
«Мать Сатаны». Вот как называется вещество, которое сейчас собирался произвести Юсеф. Тетрапероксид ацетона. ТПА. Юсеф как никогда осторожен. Осторожность — главное в таком деле. Лондонские бомбисты, взорвавшие метро, перевозили эту взрывчатку в рюкзаках, таскали по поездам, пересаживались с железной дороги в метро, и ничего, все было в порядке. Так что, если он будет правильно обращаться с этой штукой, тоже ничего не произойдет. Конечно, пока он сам не захочет, чтобы произошло.
Он снова прочел инструкции. Он уже выучил их наизусть, но на всякий случай еще и распечатал их крупным шрифтом. Теперь он повесил эти листы на стене над своим импровизированным лабораторным столом. Он надел защитное снаряжение, один за другим вынул химикаты из холодильника, поставил все три банки на стол. Восемнадцатипроцентная перекись водорода, куплена в магазине химтоваров, якобы для отбеливания древесины. Чистый ацетон, приобретен в фирме, торгующей красителями. Серная кислота для аккумуляторов — из лавки автозапчастей. Он разместил на столе большой лабораторный стакан, мензурку, термометр, палочку-мешалку, глазную пипетку, все — из стекла. Рядом с ними он поставил герметично закрывающийся сосуд Килнера. Чувство у него было странное. Никогда в жизни он не делал ничего подобного. Ему казалось, будто он снова в школе, в химической лаборатории. Сумасшедший ученый в коротких штанишках.
Отойдя от стола, он снял перчатки и ушные заслонки. Нужно было как-то успокоить нервы. Он вытащил из рюкзака айпод, воткнул наушники. Неспешный ритм Телвина Сингха наполнил его сердце. Имран посмеялся бы над его подбором, но это все равно. Юсеф снова надел ушные заслонки и перчатки. И снова принялся за работу.
Первым делом он заполнил льдом раковину, долив туда немного холодной воды, чтобы охлаждение шло эффективнее. Он зарыл пустой стакан в лед и глубоко вдохнул. Теперь пути назад нет. Отныне он бомбист. Какими бы благими ни были его побуждения, в глазах всего мира сейчас он — человек, навсегда перешедший грань. Но ему плевать на то, что о нем подумает мир. Важно то, что его всегда будут считать героем, человеком, сделавшим то, что надлежало сделать.
Он отмерил нужное количество перекиси, перелил в стакан. С трудом сглотнув, проделал то же самое с ацетоном. Аккуратно поставил в стакан термометр и подождал, чтобы температура упала до нужной отметки. В ожидании он стоял и, не раскрывая рта, подпевал. Что угодно, лишь бы не думать о том, к чему приведет этот процесс.
Теперь самое сложное. Он набрал требуемое количество серной кислоты в глазную пипетку. Медленно, по каплям, стал добавлять ее в смесь, внимательно следя за температурой. Если она поднимется выше десяти градусов, произойдет взрыв. Большинство самодеятельных бомбоделов именно в этот момент чересчур преисполнялись энтузиазмом, слишком быстро добавляли кислоту, и в результате их размазывало по стенкам. Юсеф был совершенно уверен, что с ним такого не произойдет. Пальцы у него подрагивали, но всякий раз, добавив очередную каплю, он осторожно отводил пипетку от стакана.
Поместив в стакан все компоненты согласно рецептуре, он начал размешивать содержимое стеклянной палочкой. В методике написано: пятнадцать минут. Он засек время. По прошествии пятнадцати минут он медленно-медленно извлек стакан из ледяной бани и поставил его в холодильник, убедившись, что регулятор температуры стоит на нужном уровне. Завтра вечером он вернется и проведет следующую стадию синтеза. На данный момент он сделал все, что нужно.
Юсеф закрыл холодильник и почувствовал, как плечи у него облегченно опускаются. Он доверял этой методике. Он сопоставил ее со всеми остальными, какие только сумел найти в Интернете. Но он знал, что при изготовлении взрывчатых веществ что-то иногда может пойти не так. Часто это и происходит.
Он стянул защитное снаряжение. Пора домой, исполнять обязанности примерного сына и брата. Еще две ночи, и ничего этого больше не будет. Он любит свою семью. Да, он знает, на нее падет тень подозрения из-за того, что он собирается совершить. Но все равно то, что он сейчас делал, не вызывало у Юсефа ни малейших сомнений. Он любит их, ему невыносима мысль, что он их должен потерять. Но есть вещи сильнее, чем родственные узы. И недавно он понял, насколько они сильнее.
Пятница
