в тридцати от дома.
Небо какое-то тусклое, а воздух прохладнее, чем я ожидал.
— Кажется, начинает холодать, — говорю я.
— Угу, — откликается Кит. — Соня слышала по радио: в нашу сторону идет из Канады холодный фронт.
— Странно, я как раз подумал, как, должно быть, трудно отапливать такой домину в холодную погоду, — замечаю я.
— Да, — соглашается Кит. — Что бы там ни говорила Соня, я думаю, что сегодня ночью температура может упасть до сорока с небольшим. Трахнутый сказал, что нам, возможно, придется нарубить дров и разжечь огонь в большом камине. Но ты не беспокойся, мы не замерзнем.
— А Питер в коптильне? — спрашиваю я. — Там, наверное, нет большого камина.
Кит вздыхает с таким видом, словно я своим бестактным вопросом испортил весь разговор.
— В коптильне тепло, — говорит она, а я поворачиваю голову и смотрю в сторону трех одноэтажных построек, разбросанных по поляне за домом. Все это типичные финские домики с крутой двускатной крышей, которая начинается почти от самой земли. Интересно, который из них коптильня?
— А можно его увидеть?
— Кого?
— Питера.
Кит качает головой:
— Трахнутый наверняка бы не разрешил.
— Ну и не надо, — говорю я, не желая заострять внимание на своем вопросе.
— Так что бы ты хотел посмотреть в первую очередь? Может, обойдем вокруг дома? Или лучше прогуляемся к озеру?
— Давай к озеру.
— Вообще-то из дома его не видно, но ведь в наручниках ты ничего не сможешь мне сделать! — Она смеется.
Смогу, детка, еще как смогу!..
— Конечно, в наручниках я совершенно беспомощен, — с готовностью соглашаюсь я.
Мы углубляемся в лес и идем по едва заметной тропе, ведущей от дома куда-то вниз.
— Как здесь тихо и спокойно! — говорю я. — У вас, наверное, и соседей нет?
— В соседней долине живет какой-то немец. В нашу сторону он почти не ходит.
— А до Белфаста отсюда десять миль?
— Это по прямой. По дороге немного дальше.
— Все равно на машине, наверное, минут пятнадцать-двадцать?
— Да, что-то около того. И ты прав, здесь действительно очень тихо, особенно по сравнению с уик- эндами на Плам-Айленде, когда всякие подонки... Вот мы и пришли.
Тропа, по которой мы идем, упирается в небольшое озеро или, вернее, пруд около ста ярдов в поперечнике. Он густо зарос тиной, илистое дно покрывает ковер опавших листьев и веток, сбитых ветром с окрестных деревьев. Не исключено, что где-то в иле, среди останков животных и рыб, погребены один-два трупа бывших соратников Джерри и Трахнутого.
— Я знаю, оно не очень красивое, — говорит Кит. — Папа собирается его почистить, чтобы здесь можно было купаться или даже плавать на байдарке.
— Мне казалось, Джеки уже окунулся.
— Да? Впрочем, он храбрее меня.
— Давай немного посидим, — предлагаю я и, не дожидаясь согласия, поднимаюсь на небольшой взгорок чуть в стороне от тропы. Там я сажусь на ствол упавшего дерева. Место во всех отношениях удачное: отсюда я могу видеть и слышать каждого, кто будет приближаться к нам со стороны дома.
— Садись, — приглашаю я Кит.
Это мой единственный шанс, черт побери, и я не имею права его упустить! Кит садится. Ее платье слегка задирается, собираясь в складки чуть выше колен. Она облизывает малиновые губки в предвкушении чего-то необычного и волнующего.
— Я должен сказать тебе одну вещь, Кит, но мне не хотелось бы, чтобы нас кто-нибудь подслушал, — говорю я и беру ее за руку.
— Какую? — спрашивает она с несколько наигранным воодушевлением.
— Мне кажется, ты уже знаешь...
— Нет, не знаю! — В ее глазах появляется испуг.
— Знаешь, — уверенно говорю я. — Это касается нас с тобой: тебя и меня.
Кит щурит глаза. Она и в самом деле знает, что я собираюсь ей сказать. Женщины всегда чувствуют такие вещи.
— Надеюсь, ты не собираешься надо мной подшутить, — говорит она. Видимо, торжественность момента так на нее действует, что она даже забывает коверкать слова на модный среди молодежи манер.
— Я совершенно серьезен, Кит. Мне кажется, между нами что-то происходит. Что-то очень важное. Настоящее. Однажды я уже был влюблен, но та женщина любила другого, и ничего хорошего из этого не вышло. Но я отлично помню, что испытывал тогда. Примерно то же я чувствую сейчас, когда вижу тебя, — медленно начинаю я.
И смотрю на нее.
Я очень стараюсь, чтобы противоречивые эмоции, которые бушуют во мне, никак не отразились на моем лице. Путаница чувств, хаос в мыслях... Ощущение настолько странное, что я и сам не в состоянии понять, притворяюсь я или нет, говорю одну только ложь, или в моих словах все же присутствует правда.
Но пути назад нет, теперь мне остается только одно: идти до конца.
— Мне кажется, я влюбляюсь в тебя, — говорю я и делаю многозначительную паузу. Пусть понимает как хочет.
— Ты не должен говорить ничего подобного, если... если на самом деле ты так не думаешь, — почти шепчет в ответ Кит.
Ее глаза закрыты, пальцы сильнее стискивают мою руку.
— Но ведь я так думаю. И я уверен, что это не просто симпатия, возникающая между людьми, у которых много общего. На самом деле все совершенно наоборот: ты занимаешься серфингом, я даже плаваю с трудом; ты богата, а я нет; ты американка, я — ирландец. Но все это не имеет никакого значения. Неважно, кто ты, откуда ты родом, чем занимаешься и все такое. Я просто полюбил тебя, полюбил с той самой секунды, когда впервые увидел в Ревери в баре, где ты обслуживала столики. У меня в голове как будто вспыхнула лампочка, и чей-то голос сказал: «Это она, Шон, твоя единственная. Один раз ты ошибся, но на сей раз ошибки быть не может. Это она!» Вот как это было, Кит, и я уверен: ничего бы не изменилось, если бы ты не была красивой, умной, милой. Даже если бы ты была плохой, глупой, злой, я бы все равно в тебя влюбился, но мне повезло. Чем больше я тебя узнаю, тем сильнее убеждаюсь, что ты — совершенство, идеал. Мой идеал.
Кит часто-часто моргает и изумленно глядит на меня. Как только я замолкаю, она резко отворачивается. Она не в силах заговорить и, кажется, вот-вот расплачется. Почти две минуты мы сидим молча; тишину нарушают только ветер в кронах деревьев, пение птиц да плеск воды.
Я жду.
Сейчас ее ход.
Я чувствую... Что же именно я чувствую? Вину? Да.
Ни к чему обманывать себя. Сильнее всего во мне сейчас чувство вины, хотя и других чувств немало. Я виноват во лжи, упрятанной в другую ложь, которая в свою очередь упакована в ложь побольше. И я даже сам не понимаю, была ли лживой — и в какой степени — только что произнесенная мною речь.
— Я... я не знаю, что сказать, Шон... — бормочет она.
— Не нужно ничего говорить. Мне хотелось... я должен был высказать то, что я столько времени носил в своем сердце. Чтобы ты знала, что я чувствую... Я не требую от тебя взаимности. Мне только было
