не Мона, а я ночами носил тебя на руках.
— Да я просто так спросила. Мне кажется, в детях видишь самого себя. Стало быть, сегодня ты позвонишь Иттербергу?
— Завтра. Но все ж таки ты была милым ребенком.
— Когда я стала подростком, ситуация ухудшилась.
— Да. Намного.
Закончив разговор, он так и сидел в раздумьях. Было одно прескверное воспоминание, которое он крайне редко выпускал наружу. В пятнадцать лет Линда попыталась покончить с собой. По всей вероятности, за этим поступком не стояло вполне серьезного намерения, просто классический крик: увидьте меня! помогите! Тем не менее все могло бы кончиться плохо, если б Валландер не забыл дома бумажник и не вернулся за ним. Он застал дочь в полубеспамятстве, она что–то лепетала, рядом валялась пустая склянка от таблеток. Такого ужаса, как в тот миг, он не испытывал никогда — ни до, ни после. И это было величайшее в его жизни поражение — он не заметил, как ей плохо, именно в трудные отроческие годы.
Валландер стряхнул недовольство. У него не было сомнений: если бы дочь тогда умерла, он бы тоже свел счеты с жизнью.
Мысленно он вернулся к их разговору. Абсолютная уверенность Линды, что Луиза не могла быть шпионкой, заставила его призадуматься. Речь шла не о доводах, просто об уверенности, что это невозможно. Но если так, думал Валландер, то каково же объяснение? Может, Луиза и Хокан все–таки действовали сообща? Или Хокан фон Энке настолько хладнокровен и лжив, что говорит о своей огромной любви к Луизе, преследуя одну–единственную цель: никто не должен заподозрить, что это неправда. Может, ее смерть на его совести и он просто норовит направить расследование по ложному пути?
Несколько слов Валландер записал в блокнот. Убежденность Линды в невиновности Луизы. В глубине души он в это не верил. Луиза сама виновата в своей смерти. Наверняка обстоит именно так.
Без нескольких минут два Валландер позвонил у стеклянных дверей роскошной конторы возле копенгагенской Круглой башни. [Круглая башня — одна из достопримечательностей Копенгагена, построена в 1642 г. королем Кристианом IV для обсерватории, высота 36 м, с нее открывается прекрасный вид на город.] Пухленькая молодая особа впустила его, открыв зажужжавшую дверь. Вызвала Ханса, который тотчас вышел в коридор, зашагал навстречу. Бледный — похоже, не спал ночь. Они миновали переговорную, где громко спорили мужчина средних лет, говоривший по–английски, и двое блондинов помоложе, говорившие по–исландски. Переводила женщина в черном.
— Резкий разговор, — на ходу заметил Валландер. — Я думал, финансисты беседуют тихо.
— Мы иной раз говорим, что работаем на бойне, — сказал Ханс. — Звучит устрашающе, на самом деле все, конечно, не так ужасно. Но, имея дело с деньгами, пачкаешь руки в крови, хотя бы символически.
— О чем они так запальчиво спорят?
Ханс покачал головой.
— О делах. Конкретно сказать не могу, даже тебе.
Допытываться Валландер не стал. Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.
— Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, — сказал Ханс, когда оба уселись. — Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.
— В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.
— Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один– единственный час. И его–то удалось высвободить с большим трудом.
— Речь пойдет о твоей матери, — решительно произнес Валландер. — Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?
— Я имел в виду не это.
— Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.
Ханс пристально посмотрел на Валландера:
— Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.
Валландер приподнял бровь.
— Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое–что новое.
— Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из–за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.
— А отец?
— В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.
— Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?
— Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем–нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?
— Было ли что–нибудь такое, чем твоя мать занималась только в отсутствие отца? Внезапные нарушения обычного распорядка?
— Да нет, по–моему.
— Не спеши с ответом. Подумай!
Ханс встал, подошел к стеклянной стене. Сквозь пол Валландер видел уличного музыканта, который, поставив на брусчатку шляпу, играл на гитаре. Стекло не пропускало внутрь ни звука. Ханс опять сел в кресло.
— Может быть, — неуверенно проговорил он. — Поручиться не могу. Возможно, это фантазии, ложные воспоминания. В общем, не исключено, что ты прав. Когда Хокан бывал в отъезде, она часто звонила по телефону, всегда аккуратно закрыв дверь. При нем она этого не делала.
— Не говорила по телефону или не закрывала дверь?
— И то и другое.
— Продолжай!
— Она часто работала с какими–то бумагами. Когда Хокан приезжал домой, бумаги, по–моему, исчезали, вместо них на столе стояли цветы.
— Что это были за бумаги?
— Не знаю. Иногда еще и зарисовки.
Валландер насторожился:
— Зарисовки чего?
— Прыгунов в воду. Мама хорошо рисовала.
— Прыгунов?
— Разные прыжки, разные фазы отдельных прыжков. «Немецкий прыжок винтом» и всё такое.
— А другие зарисовки помнишь?
— Несколько раз она рисовала меня. Куда они подевались, я не знаю. Но сделаны были хорошо.
Валландер разломил булочку, окунул половинку в кофе. Глянул на часы. Музыкант под ногами продолжал беззвучно играть.
