крепко, а другой рукой сурово грозил патриарху. Под ножом застыл Исаак, склонив голову на камень и покорно ожидая своей участи. Он был белокурым, розовощеким и напоминал эфеба – из тех, что никогда не говорят «нет». За их спинами художник изобразил что-то вроде овцы, привязанной к кусту, и Корсо в душе пожелал, чтобы овцу пощадили.
– Наверно, другого выхода у вас и в самом деле нет, – сказал он, глядя в глаза библиофилу.
– Выход нашелся бы… – Фаргаш улыбнулся с откровенной злобой. – Но лев требует свою часть, акулы чуют кровь и свежатину. К несчастью, не осталось людей, подобных графу д'Артуа, который позднее стал королем Франции[79]. Знаете эту историю?.. Старый маркиз де Польми, чья библиотека насчитывала шестьдесят тысяч томов, разорился. Чтобы отделаться от кредиторов, он продал библиотеку графу д'Артуа, но тот поставил условием: книги останутся у старика до самой его смерти. Таким образом на полученные деньги Польми мог приобретать новые экземпляры, обогащая коллекцию, которая ему уже не принадлежала…
Засунув руки в карманы брюк и прихрамывая, он прохаживался вдоль строя книг и осматривал одну за другой. Он напоминал отощавшего и оборванного Монтгомери, который под Эль-Аламейном проводит смотр своей армии[80].
– Иногда я даже не прикасаюсь к ним, не открываю, – он остановился, нагнулся и выровнял ряд на старом ковре, – а только стираю пыль и часами гляжу на них. Я ведь досконально знаю все, что кроется под каждой обложкой… Например, «De revolutionis celestium»[81] Николая Коперника. Второе издание, Базель, тысяча пятьсот шестьдесят шестой год. Такая вот безделица… Или «Vulgata Clementina»[82] – вон, справа от вас, рядом с шестью томами «Poliglota» вашего соотечественника Сиснероса и Нюрнбергский «Croniearum» [83]. А вот тут, извольте заметить, любопытнейший ин-фолио: «Praxis criminis persequendi» Симона Колинского[84], тысяча пятьсот сорок первого года. Или вот этот том – сшитый в четыре нити, переплет выполнен в монастыре, с металлическими накладками, – который вы теперь рассматриваете. Знаете, что там внутри?.. «Золотая легенда» Якова Ворагинского, Базель, тысяча четыреста девяносто третий год, напечатана Николасом Кеслером[85] .
Корсо полистал книгу. Великолепный экземпляр, и поля очень широкие. Он бережно поставил том на место, потом протер платком очки. От такого кого угодно пот прошибет, даже человека с железной выдержкой.
– Извините, но вы ведете себя как безумец. Если продать все это, у вас до конца жизни не будет никаких денежных затруднений.
– Конечно. – Фаргаш снова наклонился и едва заметным жестом выровнял книжный строй. – Да только, продай я все это, мне было бы незачем жить дальше и было бы все равно – есть у меня денежные затруднения или нет.
Корсо указал на ряд очень ветхих книг. Там было несколько инкунабул и манускриптов, да и остальные, судя по переплетам, увидели свет не позднее XVII века.
– У вас много старинных рыцарских романов…
– Да, я унаследовал их от отца. Он задался целью собрать девяносто пять книг, которые составляли библиотеку Дон Кихота, и в первую очередь те, что называл священник, чиня над ними расправу… От отца мне достался и вот этот любопытный «Дон Кихот», он стоит рядом с первым изданием «Лузиад», напечатан Ибаррой в тысяча семьсот восьмидесятом году, четыре тома. Кроме первоначальных иллюстраций, туда позднее вставили добавочные – из английского издания первой половины восемнадцатого века, а также шесть оригинальных акварелей, и еще метрическую запись о рождении Сервантеса, копию, напечатанную на тонком пергаменте… У каждого свои причуды. У моего отца – а он был дипломатом и много лет провел в Испании – это был Сервантес. Иногда причуды переходят в мании. Некоторые коллекционеры не выносят реставрации, даже если следы ее совершенно незаметны, или, скажем, ни за что не купят нумерованный экземпляр, если цифра перевалила за сто пятьдесят… Мой каприз, как вы, наверно, уже успели заметить, необрезанные тома. Я посещал аукционы, бродил по книжным лавкам с линейкой, и у меня буквально ноги подкашивались, ежели, открывая книгу, я обнаруживал, что торцы у нее не обрезаны… Вы читали забавный рассказ Нодье о библиофиле[86]? Со мной происходило то же самое. Я бы с радостью заколол кинжалом тех переплетчиков, что пользуются обычной бумагорезальной машиной. Найти экземпляр, у которого страницы на несколько миллиметров шире положенного, шире, чем это описано в библиографиях, – вот предел счастья.
– Для меня тоже.
– С чем я вас и поздравляю. И приветствую как брата по вере.
– Не торопитесь. Меня в подобных делах интересует не эстетика, а прибыль.
– Все равно. Вы мне нравитесь. Я из числа тех, кто полагает, что, когда речь заходит о книгах, общепринятые моральные нормы в счет не идут. – Он успел отойти в противоположный конец комнаты и с доверительным видом чуть наклонился в сторону Корсо. – Знаете, что я вам скажу?.. У вас там ходит легенда о книжнике-убийце из Барселоны… Так вот: я тоже способен убить из-за книги.
– Не советовал бы вам этого делать. И вообще, начинается все с какой-нибудь ерунды, с мелочи, а кончается бессовестной и безудержной ложью, нарушением закона и так далее.
– И даже продажей собственных книг.
– Даже этим.
Фаргаш печально покачал головой и замер на миг с наморщенным лбом, словно отдавшись течению тайных мыслей. Потом вдруг очнулся и взглянул на Корсо долгим пронзительным взглядом.
– Знаете, мы вплотную приблизились к проблеме, которую я решал, когда вы постучали в дверь… Всякий раз, сталкиваясь с ней, я чувствую себя священником-вероотступником… Я бы даже употребил здесь слово «святотатство», если позволите. Вас не удивляет такое отношение?
– Абсолютно не удивляет. И полагаю, слово выбрано самое точное.
Фаргаш в отчаянии заломил руки. Взгляд его побродил по голой комнате, по книгам на полу, затем снова уперся в Корсо. Но теперь улыбка на его лице казалась вымученной – словно нарисованной.
– Да. Но святотатство немыслимо без веры… Только верующий способен совершить его и осознать, что именно он совершает, оценить ужасный смысл поступка. Мы никогда не испытали бы ужаса при осквернении святынь, нам безразличных; это все равно что богохульствовать, не адресуясь к конкретному богу.
Корсо тотчас с готовностью подхватил:
– Я знаю, о чем вы. «Ты победил меня, галилеянин», как сказал Юлиан Отступник[87].
– Да? Я не знал этого речения…
– Оно выдуманное. Когда я ходил в коллеж, один монах-марист[88] часто повторял нам его в назидание: мол, никому не удастся увильнуть от ответа… Все кончится тяжкими ранами на поле сражения и кровавыми плевками в небо, где нет больше Бога.
Библиофил закивал с таким видом, словно все это ему было невероятно близко. Что-то необычное выражали теперь и складка у рта, и оцепеневший взгляд.
– Именно так я себя нынче и чувствую, – промолвил он. – Ночью не могу сомкнуть глаз, поднимаюсь и бреду сюда, готовясь совершить новое святотатство. – С этими словами он приблизился к Корсо почти вплотную, и тот едва удержался, чтобы не отступить назад. – Готовясь предать себя самого, не только их… Я прикасаюсь к какой-нибудь книге и отдергиваю руку, выбираю другую, но в конце концов и ее ставлю на место… Принести в жертву одну, чтобы остальные могли не разлучаться, иначе говоря, отрубить одну ветку от ствола, чтобы продолжать наслаждаться всем деревом… – Он поднял правую руку. – Я предпочел бы отрубить любой из этих вот пальцев…
Рука его дрожала. Корсо мотнул головой. Он умел слушать – это было частью его профессии. Он даже готов был выказать понимание и сочувствие. Но включаться в игру не желал – то была чужая война. Он служил ландскнехтом-наемником, как сказал бы Варо Борха, и явился сюда по делу. А Фаргаш навязывал ему роль исповедника, хотя на самом деле, пожалуй, нуждался в психиатре.
– Никто не даст ни одного эскудо за палец библиофила, – заметил Корсо насмешливо.
Шутка потонула в бездонной пустоте, которая разверзлась во взгляде Фаргаша. Он смотрел сквозь Корсо, не видя его. В расширенных зрачках отражались только книги.
