– Кто это – Торпедист Тукуман?
– Его уже нет.
– Кто был Торпедист Тукуман?
О, господи, подумал Кой. Выдержанная. Умная.
Дьявольски умная. И снова положил руки на стол, посмеиваясь почти что про себя. Горьким смехом, который развеял его злость, как ветер разгоняет облака.
Посмотрев на нее, он опять увидел ее глаза, но выражение их изменилось. Она тоже улыбалась, но без малейшего" сарказма. Это была искренняя улыбка.
Я вовсе не хотела тебя обидеть, моряк. И в глубине души он понимал, что так оно и есть, она не хотела его обидеть. Он попросил официантку принести ему голубого джина и сделал вид, будто вспоминает – ему самому на память сразу же пришел мультипликационный Папай, который сидит с рюмкой и воскрешает в памяти былые приключения, вспоминает ночи с Оливойей и так далее. И поскольку Танжер хотела услышать что-то в этом роде и спокойно ждала, а ему не нужно было ничего изобретать, все было у него в памяти, он без малейшего усилия увидел самого себя, персонажа из мультика, который дергается на ниточке голубого джина, сбегающего струйкой ему в глотку. И он начал рассказывать про Торпедиста Тукумана, про «экипаж Сандерса», про железную лошадку, которую они украли с карусели в Новом Орлеане, про бар «У Аниты» в Гуайакиле и «Счастливчика Ландерса» в Кальао, про самый южный бордель в мире – бар «Ла Турка» в Ушуайе на Огненной Земле. И про драку в Копенгагене, и про схватку с полицейскими в Триесте, когда Торпедист и галисиец Ньейра опять сломали челюсть жандарму, а потом дали деру, подхватив Коя под мышки, так что он перебирал ногами в воздухе, но до судна они все-таки добрались в целости и сохранности. И еще он рассказал Танжер – она ловила каждое его слово, вся подавшись вперед над столом, – про самую фантастическую драку, подобной которой никогда на свете не бывало: в Роттердаме буксир развозил моряков и докеров по судам и пирсам, и все они смирно сидели на длинных банках, но вдруг перепившийся голландский докер свалился на Торпедиста Тукумана, и драка вспыхнула, как пороховая бочка. «Вива Сапата!» – орал галисиец Ньейра, – и восемь десятков сильно нагрузившихся спиртным мужчин, раздавая кулачные удары, свалились в результате в трюм, Кой выбрался на палубу глотнуть воздуха, Торпедист Тукуман изредка высовывался из люка и отправлялся назад, в гущу сражения. А закончилось все таю буксир доставлял в совершенно бессознательном состоянии изукрашенных синяками и ссадинами моряков и докеров, от которых на милю разило перегаром, точно на нужное судно или пирс, где и выгружал соответствующие тела, словно тюки с тряпьем. Очень похоже на то, как развозят пиццу, заказанную по телефону.
Как пиццу, повторил Кой. И умолк, на губах его блуждала улыбка. Танжер притихла, почти не дышала, точно боялась разрушить карточный домик.
– Но что же изменилось, Кой?
– Все. – Улыбка исчезла с его лица, он отхлебнул из стакана, и ароматный голубой джин прокатился по языку. – Теперь уже нет путешествий, потому что практически не осталось настоящих кораблей. Сейчас корабль – все равно что самолет, и не ты теперь путешествуешь, а тебя переправляют из пункта А в пункт Б.
– Разве раньше было по-другому?
– Конечно, по-другому. Раньше в путешествии было возможно одиночество, человек находился между пунктом А и пунктом Б, зависал в этом промежутке, и промежуток этот был долгим… Он путешествовал налегке, и его не заботило то, что он оставлял позади…
– Но море же остается морем. В нем по-прежнему есть тайны и опасности.
– Все стало не так, как раньше. Сейчас это все равно что прийти на пустой причал и увидеть дым пароходной трубы далеко, на самом горизонте…
Когда учишься в мореходке, говоришь правильно: штирборт, бакборт, шканцы и так далее. Стараешься хранить традиции, веришь в капитана, как в детстве верил в Бога… Но все не то… Я мечтал о настоящем капитане, вроде конрадовского Мак-Вира из «Тайфуна». Мне самому хотелось когда-нибудь стать таким капитаном.
– А что такое «настоящий капитан»?
– Это человек, который знает, что делает. Который никогда не теряет голову. Который поднимается на мостик во время твоей вахты, видит, что тебе перекрыл дорогу встречный корабль, и не орет: лево руля! сейчас воткнешься! – а молчит и ждет, пока ты сделаешь все, как надо.
– А у тебя был настоящий капитан?
Кой наморщил лоб. Хороший вопрос. Мысленно он перелистал альбом со старыми фотографиями, на одних оставила следы соленая вода, другие заляпаны дерьмом.
– Всякие у меня были капитаны, – сказал Кой. – Были жалкие пьяницы и трусы, были люди высшей пробы. Но я всегда верил в них. Всю жизнь, до самого последнего времени, я испытывал уважение к самому слову «капитан». Я уже говорил тебе, Для меня капитан – это как у Конрада: «Ураган настиг и этого молчаливого человека, но ухитрился вырвать из него лишь несколько слов»… Впервые в жизни в сильный шторм я попал в Бискайском заливе, огромные волны заливали нос «Мигалоте» до самого мостика. Люки у нас были макгрегоровские, прилегали неплотно, вода попадала в трюм, а загрузили нас каким-то минералом, который от воды сразу же растворяется… Как только волна накрывала нос, казалось, нам уже не выправиться, и капитан, дон Хинес Саес, не выпускавший штурвала, очень тихим шепотом, сквозь зубы, произносил: «Господи»… На мостике нас было человек пять-шесть, но слышал только я, потому что был совсем рядом. Остальные не слышали. А когда он посмотрел в мою сторону и увидел, что я так близко, он и шептать перестал.
Музыканты закончили свое выступление и под аплодисменты удалились. Из динамиков на потолке полилась консервированная музыка в записи. Гитарная струна трижды звякнула. Какая-то пара встала из-за стола, чтобы потанцевать. Уходишь ты лишь потому, что я этого хочу. Болеро. Одну десятитысячную долю секунды Кой колебался, а не поддаться ли искушению и не пригласить ли ее. Лицо к лицу, объятие, танец. И пусть целуют тебя другие губы, я этого хочу, пел динамик. Он представил себе, как обхватывает рукой ее талию, как неловко наступает ей на ноги. Да и наверняка она из тех, кто отгораживается от партнера локтями.
– Раньше, – продолжал он, забыв про болеро, – капитан должен был принимать решения. А теперь он просто подписывает документы в порту, и если разница в полтонны, он звонит арматору: что делать, подписывать, не подписывать? А там, в кабинете, сидят три мазурика в галстуках и говорят ему: не подписывать. И он не подписывает.
– А что все-таки осталось от моря? Когда ты по-настоящему чувствуешь себя моряком?
Когда случается беда. Например, когда пробоина в борту или что-то ломается, все ведут себя как люди.
Однажды, когда он ходил на «Палестине», у них вырвало руль, и они больше суток болтались без управления напротив Мыса Доброй Надежды – до тех пор, пока за ними не пришли буксиры. И тогда все вели себя как настоящие моряки. Но вообще-то все они просто океанские перевозчики и члены профсоюзов, а настоящее товарищество возрождается только в критические моменты – в случае серьезной аварии, в непогоду. В шторм.
– Даже слово «шторм» звучит страшно.
– Штормы бывают страшные и очень страшные.
Самое неприятное для моряка, когда он вычисляет курс своего судна и курс, которым двигается шторм, и выясняется, что курсы их пересекаются… То есть и судно, и шторм окажутся в одном и том же месте в одно и то же время.
Он замолчал. Нет, есть вещи, которых он никогда не сможет ей объяснить. Ветры силой 11 баллов у Новой Земли, стены серой и белой воды, вздымающиеся облаком пены к самому небу, скрип и скрежет корпуса, матросы, которые, привязавшись к койкам, вопят от страха, бесчисленные «мэйдэй» в радиоэфире – призывы о помощи с кораблей, терпящих бедствие. И несколько человек, не потерявших головы, – они управляют судном, или крепят груз в трюме, или внизу, в машинном отделении, между котлами, турбинами и трубами, не зная ничего о том, что происходит наверху, сосредоточенно следят за показаниями приборов, за миганием сигнальных лампочек, мгновенно исполняют команды, они прислушиваются к плеску горючего в баках, боятся, как бы в корпусе не возникла трещина и вода не попала в топливо, как бы не отказали
