голову домашние тапочки, туфли, кроссовки. Они падали на покрывало кровати, на ковер, закатывались под платяной шкаф. Я мало что понимаю в женской обуви, но эти туфли казались мне еще совсем хорошими.
Постараюсь закончить поскорее — хотя бы ради себя самого.
Прошло совсем немного времени, и Ларри Кирмер пригласил меня на ланч, чтобы предупредить, что я «перестал соответствовать занимаемой должности». По сути он был прав, но его слова звучали по- казенному грубо. Впрочем, этого следовало ожидать — ведь Кирмер говорил со мной как полномочный представитель исполнительного комитета компании. Никакого отпуска по болезни, как это делается в подобных случаях, никакой работы на полставки, никаких обтекаемых формулировок во спасение доброго имени… Правда, я был партнером, но это не играло существенной роли. Кирмер сказал, что в соответствии с контрактом, который я подписал много лет назад, моя доля будет выплачена мне по частям в течение семи лет. (Это обычная практика, которая позволяет заткнуть увольняемому рот. Если бы я попытался оспорить решение комитета в суде, фирма попросту прекратила бы мне платить.) Через две недели я получу окончательный расчет, закончил Кирмер, так почему бы с завтрашнего дня мне не взять причитающийся мне очередной отпуск?…
Так, нежданно-негаданно начал сбоить наш семейный финансовый мотор. До этого момента мы ездили в огромном «универсале» с восьмицилиндровым V-образным двигателем, который сжигал деньги буквально вагонами (двигатель имел низкую топливную экономичность, поэтому на бензин у нас уходило несколько сотен тысяч в год). Но кого это волновало тогда? Кого волновало, сколько мы истратили на новую кухню, которая была нам совершенно не нужна? Довольно скоро я получил от фирмы первый чек, но деньги быстро убывали, а никаких других доходов у меня не было. Поток долларов и центов, питавший наш семейный мотор, иссяк, и в течение следующих шести месяцев я вынужден был экономить буквально на всем. Но это оказалось не так-то просто. Как выяснилось, в Нью-Йорке нельзя жить, ничего не тратя, и я ликвидировал свой счет в брокерской компании Шваба (на сумму 246 тысяч 745 долларов). Теперь я с ужасом ожидал ежемесячных платежей по ипотеке (8 тысяч 780 долларов). Плата за квартиру (3 тысячи 945 долларов) казалась мне грабежом среди бела дня. Чтобы сэкономить, мы рассчитали Сельму — нашу приходящую няню, которая много лет служила нам верой и правдой и которая снова и снова целовала Тимоти на прощанье, а уже идя к двери, не смогла сдержать слез. Частная медицинская страховка обходилась в две тысячи сто шестьдесят пять долларов в месяц, и я перестал стричься (шестьдесят два доллара) и экономил на чистке ботинок (четыре доллара). Я гасил свет по всей квартире (0,03 цента в час), я покупал макароны (пять девяносто за фунт) вместо рыбы (тринадцать девяносто девять за фунт) и многократно использовал одноразовые лезвия (девять девяносто пять за два десятка). Джудит рассталась с преподавателем музыки (семьдесят пять долларов за урок). Я аннулировал кредитные карточки — роскошь стала нам не по карману, и перестал ставить машину в гараж (585 долларов в месяц), а тут еще выяснилось, что за прошлый год мы недоплатили налогов на сорок три тысячи восемьсот семьдесят шесть долларов. Я отказался от газет (сорок восемь долларов в месяц) и от сотового телефона (шестьдесят девять в месяц). Тем временем со стоявшей без присмотра машины кто-то свистнул колпаки, но я не стал заменять их ни «родными» (что обошлось бы в 316 долларов), ни дешевой имитацией от «Пей бойз» (сорок восемь долларов девяносто девять центов за комплект). Наш мотор едва тянул, и стрелка топливомера стояла почти на нуле.
— Ты собираешься искать работу? — спросила однажды вечером Джудит.
— Разумеется.
— Я говорю совершенно серьезно, Билл!
— Я найду работу, только не приставай, ладно?!
Джудит похудела, она потеряла фунтов пять. Несмотря на продолжительные обеды с Уилсоном Доуном, о которых она так ничего мне и не рассказала, она все-таки умудрилась сбросить несколько фунтов.
— Я понимаю, что тебе плохо и что подсознательно ты, возможно, стремишься как-то наказать себя, — сказала она. — Но при чем тут мы?!
Мой сын снял со стены плакаты с портретами Дерека Джитера и отдал мне, сказав, что, если нужно, я могу их продать. «Ничего подсознательного в этом нет», — подумал я.
— Я обращался не меньше чем в двадцать юридических компаний, Джудит. Я побывал в шести кадровых агентствах, я перешерстил справочник выпускников моего университета и пообедал со всеми своими знакомыми… — Но я был, что называется, «яблочком с гнильцой». Слухи успели распространиться по всему городу. То, что со мной случилось, читалось в моей позе, в лице, в глазах, хотя я и пытался как-то замаскироваться — надевал самые дорогие галстуки и толковал о «новых высотах, новых перспективах». Когда ты близок к отчаянию, это сразу бросается в глаза, и хотя на словах все тебе сочувствуют, взять тебя на работу никто особенно не торопится. Обидно, несправедливо, тяжело, но такова уж человеческая природа!
— Но о тебе когда-то писали в «Йель Ло Ревью», ты считался одним из лучших! — вскричала Джудит. — Что же теперь будет?
— Ничего. Я жду, пока маятник качнется в другую сторону, — признался я.
Она едва не расхохоталась.
— Пока… маятник качнется в обратную сторону?
— Да. Не бойся, я не сломаюсь, — пообещал я. — Сейчас такое время, что приходится сгибаться, но придет время — и я начну распрямляться.
— Когда же оно придет, это время?
— Не знаю, — ответил я чистую правду.
— И как сильно ты намерен согнуться, прежде чем начнешь разгибаться? — В голосе Джудит звучали неприкрытая горечь и недоверие.
Я не ответил.
— Должно быть, очень сильно. До самой земли, — сказала она, и ее голос эхом отразился от потолка.
«А мне-то казалось, я знаю тебя», — подумалось мне.
— Скажи только, что должно произойти, чтобы ты начал, как ты выразился, распрямляться?! — в сердцах воскликнула она. — Что может заставить тебя снова стать человеком?!
Я люблю Тимоти, хотел ответить я. Наш сын обожал бейсбол и уже неплохо играл; когда он ел овсянку, то ухитрялся вымазать ею все лицо, и чистил зубы от случая к случаю. Как раз сейчас Тимоти учился писать с наклоном и делал забавные ошибки в написании заглавного «К»; он мог прослушать по радио трансляцию матча «Янкиз», а потом рассказать мне сколько очков принесла каждая пробежка; он вечно разбрасывал полотенца, белье и носки и пожертвовал свои карманные деньги в фонд помощи пострадавшим при атаке на Центр международной торговли; он плохо себя чувствовал в такси, был без ума от Барта Симпсона [6] и учился нырять в ванне. Тимоти был просто мальчишкой — мальчишкой, которого я любил до последней веснушки. Должно быть, именно поэтому я никак не мог забыть о другом мальчугане, которого родители любили нисколько не меньше и который погиб из-за меня. Поэтому и распрямляться я, наверное, начну, только когда сумею более или менее простить себя за то, что я сделал, когда сумею вернуть своей душе хотя бы немного мира — не раньше. Вот что я думал и чувствовал в глубине своей некогда мальчишеской души, но сказать об этом Джудит я был не в силах.
— Послушай, — проговорил я, — мы можем продать квартиру. Я сделаю все, что только в моих силах, и ты это знаешь. Я могу работать в правительственном учреждении, могу водить такси, преподавать в школе. Наконец, мы могли бы переехать в другой город — там мне будет проще найти работу по специальности. Ты сама знаешь — я сделаю что угодно, лишь бы сохранить нашу семью…
Джудит не ответила. Наклонив голову, она посмотрела на меня, словно оценивая. То, что она сделала дальше, напугало меня до чертиков. Джудит заморгала. Задумалась. Поняла что-то — если не во мне, то в себе — и покачала головой:
— Я не знаю, Билл…
— Что ты не знаешь?…
— Я не знаю, смогу ли я выдержать все это.
Я ободряюще кивнул:
