семью от всяких там психов и кретинов, и вдруг оказывается, что в моем собственном доме Джозефина пять дней в неделю спокойно укладывает в сумку не что иное, как заряженный пистолет. Я нашел ее в гостиной, где она натягивала Томми на ногу резиновый сапожок, а он, сидя на ее необъятных коленях, наблюдал за движениями больших черных рук.
– Вы что-нибудь забыли? – спросила она.
– Нет, Джозефина. Просто я отвел Салли в школу, и учительница показала мне ее рисунок. На нем были и вы, и еще некая штучка, про которую Салли сказала учительнице, что это пистолет. Тот самый пистолет, который вы храните у себя в сумке.
Джозефина окаменела, глядя на меня широко открытыми глазами. Томми вертел в руках второй сапожок.
– Скажите мне прямо, Джозефина, да или нет? Есть в вашей сумке пистолет или нет?
– Ну…
– Джозефина, ответьте на мой вопрос!
– Да.
Слов у меня не нашлось.
– Я ношу его с собой только ради безопасности. – Она надела на Томми второй сапог. – Иногда, вы знаете, я возвращаюсь домой очень поздно, а сейчас на людей так часто нападают и грабят, ну, я и стала ходить на уроки, чтобы знать, что с ним делать. Понимаете, я хотела просто как-то защититься…
– Джозефина! Но ведь кто-то из детей мог вытащить его из сумки и выстрелить! Черт меня побери совсем!
– Но дети никогда не лазят в мою сумку, они знают, что им не положено этого делать.
– Допустим, но как же тогда Салли узнала о пистолете?
Ответа на этот вопрос у Джозефины не было. Она потупила глаза, не зная, куда деваться от стыда, и я подумал, что Салли могла углядеть пистолет, пока Джозефина, открыв сумку, что-нибудь искала в ней.
– Дайте мне взглянуть на него.
– На глазах у Томми? – спросила Джозефина.
Я отвлек внимание Томми кубиками «Лего» и двинулся на кухню вместе с Джозефиной. Она запустила руку в сумку и вынула пистолет, держа его дулом вниз. Он был огромный и безобразный, им вполне можно было забивать гвозди. В детстве я палил из пистолета по воронам в лесу и даже как-то раз подстрелил одну, ее голова превратилась в клуб кровавого тумана и черных перьев.
– Боже мой, Джозефина, это же тридцать восьмой калибр!
– Я очень осторожна.
– Он заряжен?
Она смотрела на меня.
– Отдайте мне пули.
Она не отвечала.
– Я требую, чтобы вы их отдали, Джозефина! Я не смогу пойти сегодня утром на работу, зная, что в доме есть заряженный пистолет.
Она раскрыла пистолет и вынула из него пули, передав их мне по одной. Черная рука, кладущая пули в белую руку. Саймон Краули мог бы запечатлеть этот момент на кинопленке. Я ссыпал их в карман.
– А в сумке нет?
Джозефина покачала головой.
– Точно?
– Да. Я бы не стала врать насчет этого.
– Неужели вы воображали, что мы будем счастливы, узнав, что вы каждый день приносите к нам в дом заряженный пистолет? Нет, конечно же нет, Джозефина! И ведь вы в какой-то мере лгали, разве не так? Бога ради, Джозефина, ну кто вы после этого есть, черт возьми?
Она молчала. В принципе и я, выговаривая ей, чувствовал себя довольно скверно.
– Джозефина, послушайте, вы для детей – просто находка. Они обожают вас. Мы считали большой удачей, что вы с нами, и всегда старались выказать вам свою признательность…
– Вы и Лайза были очень добры ко мне.
– Я хочу, чтобы вы продолжали работать у нас. Вы нам нужны. Но вы
Она тихо плакала, закрыв руками глаза и скривив губы. Мне захотелось немного ее утешить.
– Джозефина, я знаю, у вас никогда не было и мысли подвергнуть детей хотя бы малейшей опасности, но я не могу этого допустить. Я вовсе не собираюсь проверять вашу сумку, карманы или что-то еще, если, конечно, вы дадите мне слово, что это больше не повторится.
– Я больше не принесу сюда пистолет, – бормотала она сквозь рыдания. – Я сделала большую ошибку. О-о-ох, Лайза так на меня рассердится!
Это была чистая правда. Я вернулся в гостиную, крепко обнял Томми и расцеловал его на счастье, вглядываясь в это счастливое личико ни о чем не ведающего ребенка; щеки у него были перемазаны соплями и красным соком, создавшими липкую основу для зеленых крошек хрустящих фруктовых колечек, съеденных на завтрак. О мой чудесный, чудесный мальчик! Окружающий мир и собственный отец не стоят тебя! Я еще раз поцеловал его и на мгновение почувствовал, что мне хочется плакать. Потом я поднялся, схватил портфель и выскочил за дверь. Пули позвякивали в кармане, как деньги. Мог ли я там же на месте действительно уволить Джозефину? Наши дети, искренне любившие ее, не знали никакой другой приходящей няни. Каждый день, когда она собиралась уходить домой, они бросались к ее толстым ногам и крепко обнимали ее на прощание, а Салли требовала от Джозефины «помадный чмок» – огромный след звонкого поцелуя, который оставляли на ее щечке красные губы Джозефины и который красовался там до вечернего купания. Она была для детей второй матерью – терпеливой, строгой, справедливой, неутомимой. Наняв ее, моя жена, как обычно, приняла отличное решение. Мы знали сколько угодно других семей, где отношения с приходящими нянями складывались ужасно, был даже один случай, когда муж, рано придя домой, застал такую картину: дети смотрели видеофильм Барни, а нянька получала маленькие сексуальные радости от общения с газовиком из «Кон Эд».[4] Но Джозефина – это совсем другое дело, и многие родители тактично наводили справки относительно того, когда мы «освободим» ее и сколько мы ей платим. (В Америке белый человек по-прежнему владеет черным, давайте это признаем, хотя бы по секрету от самих себя.) Фактически само существование Джозефины представляло собой своего рода вызов мне как родителю; она гораздо чаще подтирала попы моим детям, гораздо чаще кормила их, гораздо чаще водила на прогулку, чем это делал я. Ей платили за ее работу, а не за любовь, но она отдавала свою любовь моим детям щедро и бесплатно; и время от времени я думал, что ее любовь не менее, а, может быть, и более сильна, чем моя. Она, безусловно, была гораздо терпимей и, конечно, намного теснее соприкасалась с мелочами их жизни, чем я. Мы с ней очень редко разговаривали друг с другом откровенно и серьезно, предпочитая вместо этого поддерживать беседу на уровне банальностей – погоды, новостей, но я испытывал к ней странное чувство. Каким-то образом любовь моих детей к Джозефине преломилась в моем ревнивом и скупом на чувства сердце и задела его, но я не мог признать это открыто. Мы оба понимали, что силы истории сотворили абсолютно различные судьбы и улучшить эту ситуацию может только взаимное уважение людей. Она – гордая женщина с чувством собственного достоинства, и я рад этому, ведь это означает, что ее жизнь не бессмысленна. Мне ничего не было известно о ее прошлом, но иногда они с Лайзой беседовали, делая что-то на кухне, хотя я воображал, быть может, и напрасно, что в эти минуты они из белого работодателя и черного работника превращаются просто в двух беззаботно болтающих женщин. Несколько лет назад Джозефина сообщила Лайзе, что она родила пятерых детей; трое из них принесли ей одно разочарование, один погиб во время пожара в притоне наркоманов. Ее первый муж, за которого она вышла совсем юной, бил ее так же, как и сына, того самого, который сгорел потом в притоне. Они развелись. Второй муж Джозефины, от которого она родила троих детей, был старше ее и скончался от прогрессирующего диабета. Лайза подозревала, что он был ее единственной настоящей любовью, так как купил ей небольшой домик в Порт-о-Пренсе, где Джозефина мечтала дожить остаток дней. Своего нынешнего мужа Джозефина выбрала не под влиянием страсти, а скорее из прагматических соображений, зная о его внутренней порядочности и экономической надежности. По правде говоря, если у Джозефины еще и сохранилась какая-то страсть, то объект ее оставался для нас тайной. Порой она спокойно сидела у окна, читая свою Библию при свете дня. Ее вера в Бога, которая казалась мне по-настоящему искренней, была непоколебима до такой степени, что всегда заставляла меня задумываться, была ли она выкована страданием или только проверена им. Я считаю, что милосердие – это дар, но самый неуловимый и трудный для понимания из всех, и Джозефина, медлительная, молчаливая, суеверная, была одна из милосерднейших женщин, которых я когда-либо видел. В глубине души я понимал, что она более деликатный и тонкий человек, чем я. Да, могу повторить и знаю, что говорю: есть в ее сумке пистолет или его там нет, Джозефина Браун – человек более тонкий и деликатный, чем я; и среди прочих моих переживаний по этому поводу меня мучила мысль, что мои правильные и необходимые действия добавили ей ненужную порцию страданий.
Единственным, что мог мне предложить Бобби Дили в то утро, оказался арест какого-то выжившего из ума старикана, нападавшего на детей со шприцами, из чего, надо признаться, можно было состряпать весьма интересный материал, особенно потому, что старик этот оказался католическим священником, лишенным духовного сана, но только вот жертвы, к сожалению, разбежались по всему городу, а это неизбежно означало сплошную беготню, тогда как я собирался посвятить вторую половину дня Малайзийскому банку. Поэтому я уступил этот материал, и газета отрядила на него молодую пуэрториканку, которая в ближайшие года три обещала стать не хуже других. Я не возражал, на мне была история удалившегося от дел кони-айлендского забивателя гвоздей, поставленная в номер на следующий день, и я хотел побеседовать с молодцами из компании, занимающейся сносом зданий, которая производила работы в доме номер 537 по Восточной Одиннадцатой улице. Эта фирма, насколько я запомнил из досье, которое показала мне Кэролайн, называлась «Джек-Э Демелишн кампени», и я разыскал ее у черта на рогах в Квинсе, неподалеку от стадиона Ши, на одной из тех улочек, где тротуары исчезли, а деревья спилены до половины, где взгляд повсюду натыкается на разбитые вдребезги автомобили и выпотрошенные грузовики, а парни в комбинезонах с измазанными тавотом руками ездят на БМВ по восемьдесят тысяч долларов, и здоровенные собаки спят в маленьких будках, перед которыми в пыли громоздятся кучкой цепи, и знаки «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА» указывают, что «ЭТО КАСАЕТСЯ ИМЕННО ВАС». «Джек-Э Демелишн кампени» представляла собой грязный участок, забитый кранами и желтыми бульдозерами, испещренными оспинами ржавчины, в дальней части которого стоял трейлер, служивший конторой. Зачастую в подобных местах занимаются тем или иным незаконным бизнесом – обычно угнанными машинами, – и я задавался вопросом, соблаговолит ли руководство ответить на мои вопросы, но прораб Мак-Гайр, мужчина лет пятидесяти пяти, с засохшей струйкой табачной жижи на подбородке, рассмеялся, стоило мне только представиться.
– Ну вы, блин, даете, командир! Сам Портер Рен! И прямо здесь, у меня! Я прочитываю каждую вашу заметку! – Он до изнеможения тряс мне руку, и я уже начал было сомневаться, что мне когда-нибудь удастся от него отлипнуть. – Сюда, сюда, пожалуйста! Садитесь. – Он порылся в куче разного барахла, наваленного на его столе, и выудил оттуда газету за прошлую неделю: «МАТЬ СОЖГЛА СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ». – Помните, это о женщине, у которой застрелили дочь? Ну там еще было про свадебное платье? Ах, чтоб мне ни дна ни покрышки!
Я спросил его, не помнит ли он тот случай, когда нашли труп Саймона Краули.
Он так энергично закивал головой, будто своим вопросом я его обидел:
– Да как же я могу забыть такое? Мой сын его нашел… голова как раздавленный помидор, бедного мальчика аж даже вырвало при виде этого.
Я попросил его рассказать, как вообще происходит снос здания.
Мак-Гайр кивнул:
– Да, вот, значит, как это делается. Ну, вы не забывайте, что мы связаны там всякими инструкциями и прочей чепухой. Мы осматриваем здание. Проверяем, нет ли где каких-нибудь старых чертежей… почти всегда оказывается, что ни у кого нет никаких планов. Может, там было что-то вроде частичного ремонта или реконструкции, или еще чего, лет двадцать назад, но
