гостиной или на диване в угольной; мне как-то лучше думалось так. Эта привычка осталась во мне навсегда. Тетушка прощала мне это, говоря, что я слабый ребенок, что косточки у меня тоненькие, что пусть я понежусь, пока она жива; но тетушка Татьяна Петровна смотрела на вещи иначе. Она жила в свете и была строга ко всякому нарушению этикета. Она всегда стыдила меня тем, что она, старуха, лучше меня держится.
- Рада ли ты мне, Генечка, - спросила она меня.
- Нечего, друг мой, и спрашивать, - сказала моя тетушка,- как же она может быть тебе не рада.
Я покраснела и потупила глаза. Мне смерть хотелось сказать, что я ей не рада, потому что сердце мое чувствовало, что я найду в ней врага моему счастью.
После чаю пришла Лиза с матерью, тоже напомаженная, в кисейном платье. Она глядела иначе, держалась совершенно прямо, улыбалась с какою-то грациозною почтительностью, когда тетушка Татьяна Петровна обращалась к ней; два раза успела подать ей платок, подвинуть скамеечку. Тетушка осыпала ее похвалами.
- Я удивляюсь, - говорила она. - Лиза как будто век жила в знатных домах. Уж это, право, так Бог посылает за вашу доброту, Марья Ивановна.
Я не могла надивиться такому знанию общежития в Лизе и смотрела на нее с уважением. Наконец мы вырвались в сад.
- Какие мы с тобой сегодня расфранченные! - сказала Лиза. - Не изорвать бы мне платья… Это все для твоей тетушки. 'Ах, милая, благодарю вас!'.
И Лиза так живо и карикатурно представила тетушку, что я не могла не расхохотаться. Тон голоса, жесты, взгляды, мина - все было подмечено с неподражаемою наблюдательностью.
- Вы это тетушку дразните? - сказала неожиданно подошедшая к нам гостившая у нас бедная соседка.
Лицо Лизы мгновенно приняло самое строгое выражение.
- С чего вы это взяли? - сказала она с досадой, - я и не думала, у нас и разговору не было о тетушке. Вы чего не выдумаете!..
Я, уже готовая засмеяться и рассказать соседке об искусстве Лизы, смутилась и на этот раз поняла новый урок общежития.
За нами, почти в ту же минуту, пришла девушка и мы, скрепя сердце, побрели домой.
На другой день, часу в одиннадцатом утра, нагулявшись и давным-давно напившись чаю, узнав, что тетушка-гостья уже изволили проснуться, я вошла по совету Кати пожелать ей доброго утра.
Тетушка сидела перед зеркалом; приехавшая с нею горничная, пользовавшаяся полным ее доверием, держала в руке тоненькую серенькую косичку тетушки. Я с неописанным удивлением смотрела на эти седины, потому что днем из-под чепчика тетушки виднелись темные густые волосы; но сомнение мое разрешилось, когда на столе увидела я искусно сделанную накладку из волос. Я рассматривала ее со всем любопытством дикаря и не могла дать себе отчета, почему эта вещь наводила на меня самое неприятное ощущение, похожее на прикосновение к мертвецу. В почтительном, но довольно близком расстоянии от тетушки стояла наша Федосья Петровна. Она что-то говорила вполголоса, когда я входила; но тотчас замолчала при моем появлении и вскоре вышла. На лице тетушки выражалось что-то странное; губы ее были многозначительно сжаты, и взор ее остановился на мне с таким неприятным, испытующим выражением, что я вся вспыхнула, подходя к ней.
Когда обе сестры соединились в гостиной, меня позвали туда же.
Та же торжественность, тот же испытующий взгляд поразил меня, когда я взглянула на тетушку-гостью; но сердце мое замерло непонятным, тяжелым испугом, когда я увидела, что лицо моей тетушки было грустно и серьезно.
- Подойди сюда, Генечка! - сказала тетушка-гостья.
- Да, поди сюда, Генечка; сядь, мой друг, здесь, между нами, - прибавила моя тетушка.
Холодный пот выступил в первый раз в жизни на лице моем от мелькнувшей в уме догадки; я побледнела и делала неимоверные усилия встретить грозу равнодушно. Невыразимый стыд и горечь овладели мной при мысли, что хотят, может быть, произвольно, грубо сорвать покров с первых девственных чувств моего сердца, и то, что казалось мне таинственным и священным, сейчас будет предметом осуждений, упреков и насмешек… Ведь она имела полное право смеяться: я была ребенок. О, как бы я счастлива была, если бы в эту минуту какой-нибудь добрый волшебник превратил меня в старуху!
- Знаешь ли, Генечка, что ты стоишь на краю пропасти? - сказала тетушка-гостья.
- Ах, Генечка! ах, друг мой, что было ты наделала! - произнесла с ужасом моя тетушка.
Я смотрела то на ту, то на другую изумленными, вопрошающими глазами.
- Да, ты стоишь на краю пропасти, и видно, еще молитвы матери твоей услышаны, что Бог послал тебе во мне ангела-хранителя…
Тут тетушка-гостья долго, красноречиво доказывала мне неизбежность гибели моей, если б она не приехала и не узнала всего; не помню, что еще она говорила, но помню только, что к концу речи я чувствовала себя ужасною преступницей, а о нем не смела и подумать без содрогания.
- Молись! молись! - восклицала она грозным патетическим тоном, - иначе ты погибла…
Я рыдала безутешно и целый день была как потерянная. Лизу с умыслом не допускали ко мне. Я страдала невыносимо и почувствовала облегчение только тогда, когда, дрожа от страха ночью, когда все спало глубоким сном, пробралась темным коридором в залу, где перед чудотворною иконой Богоматери горела неугасимая лампада, и, простершись перед иконой, облила пол горячими слезами. Когда я почувствовала смелость взглянуть на божественный лик, мне казалось, что он сияет небесною благодатью, что какая-то тайна совершается во мне, что сладкий голос говорит душе моей слова любви и прощения.
На другой день, только что я проснулась, Катя подала мне тихонько в мою кроватку записку от него…
'Я ухожу, - писал он, - меня нашли опасным для вас и выгнали. Прощайте! да хранит вас Бог… Уходя, я плачу о вас. Помолитесь за преданного вам…'.
- Вон он идет, барышня! - сказала Катя, стоявшая у окна. - Бедняжка! - прибавила она и отерла слезу рукавом своего набойчатого платья.
Я подошла к окошку… По дороге к лесу шел человек, не похожий на мужика, с узелком за плечами; я махнула ему платком, он не мог видеть и вскоре скрылся за лесом…
К вечеру я увиделась с Лизой.
- Что у вас случилось? - спросила она меня, когда мы пошли с ней в сад, - маменька вчера не велела мне приходить сюда; Павла Иваныча выпроводили от нас. Ты о чем плакала? глаза у тебя красные, сама бледная. Бранили тебя что ли?
Я рассказала ей обо всем случившемся.
- Вот ведь какие языки проклятые! - сказала она, выслушав меня. - Нужно было говорить! я знала, что из этого ничего путного не выйдет. Говорила тебе, что должно быть осторожной. А я-то вчера как перепугалась: маменька пришла от вас расстроенная, сегодня утром вызвала Павла Иваныча, что-то сперва тихонько начала ему говорить; я уж и догадалась, что до тебя касается. Погодя немного, Павел Иваныч идет к нам в 'учебную'; мы с братом сидим да пишем… Маменька тоже вошла за ним да и говорит: 'Нет, уж я вас держать не могу, мне маменькино расположение дороже всего'. А он говорит: 'Не беспокойтесь, ни минуты не останусь'. Тотчас связал в узел свои вещи, приходит: 'Прощайте, говорит, Марья Ивановна, я совсем'. Маменька так и ахнула. 'Погодите, говорит ему, Павел Иваныч, я велю лошадь вам заложить'. А он ей: 'Не надо, говорит, я и пешком дойду, есть у меня в Федюхине мужичок знакомый, я переночую у него, а завтра найму лошадь и поеду к Воскресенью, буду ждать места у дядюшки отца Алексея'. И со мной прощался: 'Прощайте, говорит, Лизавета Николаевна! не поминайте меня лихом; желаю вам всего лучшего'. Уж тут мне его и жалко стало. Бог с ним!
- Я видела, как он шел по дороге, Лиза! - сказала я, заливаясь слезами.
- Так это ты все о нем плакала, - сказала она мне с холодным укором.
- Да, о нем, потому что я влюблена в него, потому что я его никогда не забуду!
- Скажи мне, пожалуйста, как это у вас с ним все было? Что говорил он тебе? как любезничал? ведь ты до сих пор не удостоила меня своей откровенностью…
