может это так, одни слухи, что может быть, и ничего не будет.
- Вы, барышня, никак сами с собой говорите, - сказала Матреша, вынырнув из-за куста.
- Да так, что-то скучно стало, - отвечала Маша.
- О чем вам, барышня, скучать? Еще у вас, слава Богу, горя нет никакого.
- А у тебя разве есть горе, Матреша? Разве только от горя скучают?
- Да как же не от горя! Вот у меня - все сердце ноет…
- Отчего же?
- А вот, барышня, знаете, песенка поется:
- Что ж ты, влюблена что ли?
Матреша выразительно вздохнула и не отвечала.
- Да ну, скажи, - продолжала Маша, - я только в книжках читала про любовь. Скажи всю правду! я никому, никому не расскажу.
- Да ведь у меня с вами и слово тайное, и дума крепкая, чего я не могу скрыть от вас. Только, чур, никому ни словечка.
- Уж я обещала, знаешь меня.
- Вы знаете Гришку Ястреба из Нелюдова? Ну, он еще барыне на прошлой неделе рыбу продавать приносил.
- А! знаю: кудреватый такой, красивый.
- Ну вот, вот!..
Матреша потупилась и замолчала.
- Так что же, Матреша, рассказывай.
- Что уж и рассказывать-то, не знаю… Все мое сердечушко изныло по нем!
- Давно ли ты с ним познакомилась?
- Знала-то я его давно, еще ребятами о праздниках играли вместе, да вот полюбила-то недавно. А случилось это уж я и сама не знаю как. Послала меня, еще по ранней весне, барыня в лес за березовыми почками. Пошла я, рву почки да напеваю себе под нос, а он передо мной словно из земли вырос. Я испугалась да как взвизгну! а он мне и говорит:
'Что это, Матрена Левонтьевна, вы меня за лешего что ли приняли?' - 'Поди ты, я говорю, окаянный! не лучше лешего-то перепугал меня'. - 'Уж будто, говорит, и не лучше? Поглядите-ко на меня хорошенько, может и получше'. Я отворотилась да иду себе, а сердце-то у меня вдруг точно оторвалось, да как голубь, так и трепещет. Он знай говорит: 'Что это вы очень горды стали, отворачиваетесь? кажется, мы люди знакомые; вы, говорит, от меня отворачиваетесь, а я все к вам тянусь… то есть одно сердце страдает, а другое не знает; для вас-то хуже меня на свете нет, а вы для меня так всех лучше' - 'Мало ли, я говорю, есть лучше меня!., можете выбрать красавицу…'. - 'Те, говорит, красавицы помелом написаны…'. А сам все ко мне ближе да ближе… у меня в глазах туман начал ходить, уж не помню себя… Он меня целует - и я его целую… Такой уж злой час нашел. После пришла домой, одумалась. 'Господи! - говорю сама с собой, - что же это будет? Мне от него удаляться надо, а сама, куда ни пойду, все гляжу - не идет ли он, не увижу ли его?.. Да вот все эдак, барышня, и мучусь, и все мне точно немило стало. Сама себе в уме хорошее толкую, а как только сойдусь с ним где, все и позабуду - во всем ему покоряюсь… Кажется, жизнь готова за него отдать. И как его увижу, так точно расцветет или просияет все кругом. Вот, барышня, какова любовь бывает!..'.
По мере того как рассказывала Матреша, голова Маши все ниже и ниже склонялась к сочной траве, благоухающей своими простыми невыхоленными цветами; по лицу молодой девушки разливался все сильнее и сильнее яркий румянец стыдливости и какого-то непонятного ей самой негодования; в ней бушевал аристократизм оскорбленной добродетели и вставали семена беспощадной строгости правил, внушенных матерью в разные времена как в разговорах с ней, так и в суждениях с другими.
В углу, где родилась и взросла моя барышня, веял какой-то дух, беспощадный к человеческим слабостям; строгость, доходившая до ожесточения в отношении сердечных увлечений. Вообще в этом мирном уголке, как называли тот край его обитатели, было много земных поклонов и мало молитвы; много слов и мало дела; много строгости и мало любви, которая выражалась только при рассуждении о постной пище во время постов поговоркой: 'Рыбу ешь, да рыбака не съешь', причем, впрочем, никто не решился есть рыбу в неположенный срок… На Машу не мог не действовать сильно этот окружавший ее мир, и в душе ее не сложилось пока никакого для него отпора. У нее была хорошая, честная натура, но не столько чуткая, чтоб угадать самой по себе, без особенных нравственных толчков, правду в жизни… С другой стороны, все Тирсисы и Дориды, вычитанные Машей в 'Утехах любословия', не могли ей дать понятия об истинном проявлении чувства и быть применимы к живым людям. Они развили в ней только какую-то ложную щекотливость воображения и понятий. Столкновение с простой, неприкрашенной, но искренней и горячей страстью возмутило и обидело Машу. Она вдруг увидала себя как бы одураченной сама собой и другими, и ей не хотелось ни за что согласиться с этим.
Выслушав рассказ Матреши, барышня быстро подняла полову и обратила к своей собеседнице пылающее гневом и гордостью лицо.
- Как ты смела мне это рассказывать!? - крикнула она, - как ты могла дойти до того, чтоб мне говорить это? Ты забыла кто я и кто ты!
Матреша остолбенела. Вечно румяное лицо ее стало бледное как полотно; губы передергивало какой-то бессмысленной, судорожной улыбкой.
Маша взглянула на нее и продолжала уже тоном ниже:
- Зачем ты мне говорила про это?
- Матушка-барышня, виновата! я не знала… - отвечала Матреша, вдруг залившись слезами.
У Маши упало сердце, она прониклась безотчетной жалостью; она готова была обнять и утешить оскорбленную девушку, но чувство нравственной гордости не допустило ее до этого.
- Бесстыдница! - сказала она дрожащим голосом, - целоваться с мужчиной! Разве ты не знаешь, какой это срам? Зачем ты это делала?
- Я и сама не знаю, барышня, я в себе не властна.
- Пустое!
- Это вы оттого так изволите говорить, что сами еще не испытали… - робко заметила Матреша.
- Как ты можешь сравнивать себя со мной! У меня другие чувства, другие понятия.
- Уж какие у нас, темных людей, понятия! самые холопские.
- Ты смотри же, - сказала Маша, - не проболтайся как-нибудь, что мне рассказала: сохрани Бог, маменька узнает - и тебе, и мне достанется.
- Никому, матушка-барышня, не скажу только не погубите меня, не выдайте!
- Я уж обещала, что не скажу, - ну и не скажу!
- Барышня! не гневайтесь на меня! - сказала Матреша, целуя руки Маши. - Простите!..
- Бог с тобой! - отвечала Маша с грустной важностью. - Я тебя прощаю только с тем, чтоб ты эти глупости бросила. Обещайся! без этого не пущу.
Матреша позамялась было, но в уме ее мелькнули все последствия правды, которая вертелась у нее на языке, и она обещала барышне все, что она от нее ни требовала.
Барышню свою Матреша очень любила; между ними царствовала симпатия молодости. Уединение и скука размягчали сердце Маши без ее собственного сознания, иногда до забвения всех условий ее положения. Сдружились они очень рано. Маша была еще очень маленькой девочкой, когда из погоревшего выселка привезли мать Матреши в усадьбу для занятия должности скотницы. Хозяйство Анны Федоровны было на тот безалаберный лад многих хозяйств помещиков и помещиц, которых нельзя назвать ни бедными
