'А серьги-то у нее такие, что только барыне носить впору, – невольно отметил про себя Петр. – Видно, богатые тут живут люди…'.
– Заезжайте к нам в другой раз… воды напиться! – красавица, улыбнувшись на прощанье, легкой походкой направилась в ограду.
Отъехав от хутора версты три, Никита свернул в лес.
– Ну что, покормим лошадей да и отдохнем малость, пока жара не спадет?
Петр ответил не сразу: в голове, как наваждение, так и вставала картина – улыбающееся лицо, черные волосы да сережки, качающиеся на маленьких ушах…
Никита распряг лошадей; мужики улеглись в тени под березами, пережидая жару.
– А ты не знаешь, кто эта краля, которая с нами у колодца разговаривала?
– М-мм, – промычал в ответ успевший задремать Шукшин, – Бог ее знает, хозяйская дочка, видно, для хозяйки вроде молода еще! Я как-то подъезжал поить лошадь, дак видел старуху в ограде, наверно, мать ее.
ТАЙНА УСТИНОВА ЛОГА
Никита вскоре задремал, прикрыв лицо картузом, а Петр лежал и думал. Он ведь, как возмужал, не сидел сиднем в Прядеиной. С хлебными обозами да гуртами и в Тагиле, и в Невьянске, не говоря уж об Алапаихе, побывал, многих девок видывал красивых, но такую…
Петр злился сам на себя, гнал прочь мысли о ней, но они вновь возвращались к красавице у колодца.
'Ну, никаких сил больше нет, надо как-то кончать с этой дурью!' – решил Петр. И всячески стал искать причину, чтобы снова попасть на Куликовские хутора. Подходящий случай подвернулся вскоре: понадобилось ехать по делам в Ирбитскую слободу.
…До поворота к хуторам гнал Гнедка немилосердно. С замирающим сердцем подъехал к заветному колодцу. Возле него никого не было. Деревянная бадья, которой доставали воду из колодца, была привязана в твориле*. Петр вылез из коробка**, подошел к воротам. На дворе залаяла собака, створка окна отворилась и показалась старуха. Петр подошел к окну:
– Здравствуйте, баушка, дозвольте из вашего колодца лошадь попоить?
– Сколь надо, столь и пои, не моя вода-то – Богова!
Старуха захлопнула оконную створку, но Петр опять постучал в переплет рамы.
– Ну, че еще-то? Сказано тебе – пои лошадь-то, воды в колодце хватит!
– Да я, баушка, из дому ведерко взять позабыл… не из бадьи же поить стану!
– Экой ты молодой да беспамятный! Ну что поделаешь, раз не взял… Заходи в ограду, подам ведро- то…
Петр напоил Гнедка и, возвращая ведро, сказал, пытаясь завязать разговор:
– Спасибо, баушка, а где у вас хозяйка-то?
– Известное дело, в поле – страда ведь теперь, али не знаешь?
– Да я частенько мимо проезжаю, видел молодую хозяйку, а тебя что-то здесь не примечал…
– Сноху мою ты видел, Соломию, – хмыкнула старуха, – а я здесь не живу, только прихожу днем, со внучкой водиться, дочкой младшего сына Леонтия, а живу со старшим сыном; у того дети уж большие, в поле ездят.
– Вы вроде недавно тут построились?
– Другой год уж живем!
– А откуда вы родом?
– Дальние мы, а тебе че надо-то? Спрашиваешь, ровно становой пристав…
– Да к слову пришлось, баушка! Мы вот новгородских корней, другие которые – Вятской губернии.
– Ну, а мы из-под Казани… – начала было старуха, но в это время из избы послышался детский плач.
– Вот егоза, проснулась уж! Внучка тут у меня маленькая, полгодика еще…
– Бывайте здоровы, баушка!
Елпанов хлестнул Гнедка.
'Ну вот, все сразу и прояснилось, – раздумывал он по дороге, – она взамужем, краля-то эта, Соломия, и ребенок есть… Ну, тем лучше: с глаз долой – из сердца вон!'.
В Ирбитской слободе Петру тоже не повезло – нужного ему человека дома не оказалось. 'С дурна ума и туда, и сюда понапрасну лошадь гонял, – снова злился на себя Петр, – да еще и в страду!'.
Гнедко от длинной дороги устал, Петр распряг его, напоил у небольшой речушки недалеко от дороги, а сам прилег под телегу и задремал.
Сколько проспал, он не знал, проснулся оттого, что кто-то возле него остановился.
– Да никак тут из знакомцев кто есть? – раздался вдруг голос. Возле телеги присел на корточки Трофим, старик из Прядеиной.
– То-то я гляжу – вроде елпановский Гнедко ходит… Вот хорошо-то, вместе и домой поедем, а то я в Ирбитской слободе к куме зашел да и засиделся…
– Ты распрягай-ка лошадь, дядя Трофим, пусть она с Гнедком попасется, а мы с тобой сядем да перекусим, – предложил Петр. – У меня с собой хлеб, огурцы, лук… сала кусок найдется!
– Не откажусь поесть, я у кумы чаю набузгался, а от чаю-то – какая корысть..
Пока словоохотливый Трофим распрягал свою лошадь, Елпанов достал из телеги котомку и разложил снедь, бросив на траву холстину. Попутчики поели и запрягли лошадей. Когда подъезжали к Куликовским хуторам, Трофим спросил:
– На Кулики лошадей поить заезжать будем?
– Нет, ни за что! – с непонятной старику злостью отрубил Елпанов. – Оттуда до Устинова лога рукой подать, вот там и пей – хоть опейся!
– Господь с тобой, покуда до него доедем, темно станет… А место-то нехорошее…
– Чем это оно тебе нехорошо!? – так и взорвался Петр. Помолчав с минуту, он примирительно добавил:
– А отчего место это нехорошее? И почему Устиновым логом его кличут?
– Тьфу ты, черт, не к ночи будь сказано, – перекрестился Трофим. – Вот привязался ты, ровно репей к овечьему хвосту! Темень настала, хоть глаз коли, а нам бы мимо мосточка одного не заехать…
– Не робей, дядя, я Гнедка в поводу поведу, а ты езжай следом!
Когда проехали мост и дорога пошла из логу чуть в гору, Петр сказал:
– Ты сиди-ка на телеге, раз пужливый такой, а я живо лошадей – и свою, и твою – напою! Ведро-то есть у тебя?
– Как нет – есть… к задку телеги привязано, – приглушенным голосом ответил Трофим.
– Так отвяжи, я сразу с двумя ведрами схожу!
– Не по себе мне что-то, Петр, уж ты отвязывай сам…
Мысленно выругавшись, Елпанов на ощупь отвязал ведро и осторожно шагнул в темноту. Ветки ольшаника, на свету обычно мягкие, теперь жестко топорщились… Путь к воде Петр выбрал на слух, по едва слышному где-то внизу журчанию воды. Когда, набрав полные ведра, он принес их, лошади пить почему-то не стали – ни та, ни другая.
– Выливай скорей воду, – испуганно пробормотал невидимый в кромешной тьме Трофим, – выливай, и поехали, Бога ради! Погоди, дай я к тебе пересяду… жутко мне…
В кустах вдруг послышался то ли плач, то ли стон. Трофим дрожащим голосом стал вслух читать молитвы… Даже небоязливого Петра охватила неясная тревога, а когда опять послышался какой-то всхлип-стон, у него побежали по спине мурашки.
Когда они отъехали версты две от страшного места, Трофим сказал все еще дрожащим голосом:
– Ты слыхал, Петр… в ольшанике-то?!
– Ну, слыхал, и что с того? Да это, дядя, птица какая-то там живет… Мы, когда в лесу скот от падежа
