подарок Алексея – кулон.
Пантелей Кузьмич, увидев украшение, ядовито хмыкнул:
– Где это ты взяла этакую пустяковину?
– Алексей Михайлович подарил…
– И полтины такой подарок не стоит! Камни ненастоящие… Ты не особо якшайся с ним! Он – мастак молодых дур облапошивать….
Старый женолюб и представить не мог, что дочь его еще полгода назад стала невенчанной женой Семишникова, безумно любила его и жила ожиданием его очередного приезда. Целый месяц уже прошел, как он останавливался у них. Опять ночевал в ее спальне. Всю ночь они не сомкнули глаз, и она показалась Соломии одним мгновением…
– К вешнему Николе на Ирбитскую ярмарку думаю приехать… Жди! – сказал он на прощанье.
Соломия долго глядела ему вслед.
БРОДЯГА
А теперь, мой дорогой читатель, я продолжу рассказ о Соломии. Беспутной, алчной и коварной была Соломия! Но и в ее темной душе пробивались живые ростки, которые стремились к свету: Соломия еще могла полюбить, и она любила – бескорыстно, преданно, всем сердцем. Полюбить бедного крестьянина- труженика она вряд ли смогла бы: ей никогда не доводилось работать в поте лица, да и слишком сильно была избалована с детства. И с детства ей хотелось в большой город, о котором она пока только слышала, хотелось, чтобы вокруг все восхищались ее красотой, нарядами и украшениями. И до исполнения этой мечты, она надеялась, осталось уже немного времени.
Теперь Соломия окончательно уверилась, что в конце концов сокровища из отцовского тайника достанутся ей. Может, их не придется и выкрадывать, может, отец и сам, наконец, отдаст их ей, своей единственной наследнице? Он ведь уже стар и болен….
Известно, что дурные поступки в конце концов все же наказываются и справедливое правосудие вершит сама судьба. Так произошло и с разбойничим притоном в Аргаяше, и с самой Соломией.
В день ее рождения на постоялом дворе собрались гости. Среди приглашенных были и Лева Жигарь, и Алексей Семишников – высокий, красивый сероглазый шатен.
Соломии наперебой вручали дорогие подарки; как обычно, красавица была в центре внимания, только почему-то была чуточку задумчива и временами даже печальна. Похоже было, что Соломию одолевает какое-то недоброе предчувствие. И впоследствии оказалось: предчувствие ее мучило неспроста.
На постоялый двор неожиданно зашел оборванный бродяга с котомкой за плечами. Постояв немного в нерешительности, он, увидав во дворе работника Митрича, обрадовался:
– Здорово-здорово, Авдей Митрич! Вот когда Бог привел свидеться! А хозяин-то дома?
– Здорово, Софроныч! Дома хозяин – куда ж ему деться… Занедужил вот что-то… Веришь ли, даже бабы его интересовать перестали!
– Ну, и как вы здесь живете-можете?
– Да вот так и живем – сидим тихонько, как крысы в погребе, и нос-то наружу боимся высунуть… Я давно бы уж подался отсюда, да пай мой хозяин никак не отдает! Зря, зря мы с ним тогда связались, нам бы самим по себе оставаться… Но кто же знал? Да и кони у него, эх, и добрые были! А теперь – не кони, а так – дерьмо одно… Кузьмич! Иди глянь, какой гость к нам припожаловал! – повернувшись к дому, вполголоса позвал Митрич.
Но Пантелей Кузьмич, услышавший разговор на дворе, уже вышел на крыльцо. При виде бродяги его бледное лицо сделалось свинцово-серым, а губы задрожали.
– Ну, здравствуйте, Пантелей Кузьмич! Небось, не признаете? Это грех – старых друзей забывать! Наверно, и на порог не пустите? Вона в каком я виде…
– Почему не признаю – сразу и признал… Проходи в дом…
– Прямо из Сибири топаю, с каторги, – продолжал, войдя, бродяга. – За душой ни гроша, на подаяниях шел, христа-ради… Ладно еще, что на земле добрые люди не перевелись: и кормили, и, бывало, на ночлег пускали… Для начала и вы накормили бы меня, а потом, глядишь, и разговор у нас выйдет…
– Соломия, приготовь нам что-нибудь, да поскорее, – крикнул Пантелей Кузьмич дочери. Та быстренько разожгла таганок, и вскоре на сковороде шкворчала яичница с салом.
– Батюшка, где накрывать?
– Неси в гостиную!
Соломия принесла яичницу и чай. За столом с бутылкой вина уселись хозяин с Митричем и бродяга.
– Да неуж это дочь твоя, Пантелей Кузьмич? Глазам не верится – какая красавица стала! Уж невеста, наверное?
– На днях семнадцать исполнилось, – немного оживившись, горделиво сказал отец. – О приданом невестином вот уже думаю…
Соломия поставила на стол сковороду и встала возле двери, исподволь прислушиваясь к разговору.
– А ты иди, дочка, к себе! Видишь вот – старый друг ко мне заглянул. Вот мы и посидим да поговорим малость…
В своей горенке Соломия присела и тревожно задумалась. Ох, не зря, видно, со времени последней встречи с Алексеем ее не покидало предчувствие какой-то беды!
'Кто он, бродяга этот, зачем пришел?!' – смятенно думала она. На месте ей не сиделось. Неслышно, как тень, выйдя из горенки, она встала у дверей гостиной. Ей не терпелось узнать, о чем это отец может разговаривать с этим оборванным и грязным бродягой…
Голоса отца, Митрича и особенно бродяги, видимо, уже изрядно захмелевшего, доносились из-за двери ясно и отчетливо.
– Не думал, не гадал я, Кузьмич, что ты меня бросишь на произвол судьбы… Неужто зря я дите твое тогда пожалел? Зря всю вину на себя взял?! А ты гадюкой оказался, Кузьмич! Десять лет в Сибири я мерзлую рудничную землю долбил – за тебя да вот за Митрича отдувался, пока вы тут на воле вином обжирались… А теперь выходит, что вы мне ничего не должны и пая моего у вас нету?!
Тут подал голос Митрич:
– Дак вот тоже прошу, чтоб все разделить по справедливости…
Отец непривычно извиняющимся голосом, с запинкой и спотыкаясь, начал оправдываться:
– Да ведь самая малость осталась денег-то… дайте только срок, отдам я паи ваши, все сполна отдам!
– А ты помнишь ли, Кузьмич, как мы с тобой на Казанском тракту барыню старую прихватили? Я вот как сейчас помню – б-о-огатая барыня-то была! Вся в золоте, а на шее – платиновое ожерелье, да еще с бриллиантами… Придавнул я старуху, чтоб не верещала; шея у ей толстая – и двумя руками не охватишь – давлю, а она все хрипит: 'Будьте вы, анафемы, все прокляты!'. И точно какое-то проклятье старуха наложила на ожерелье свое: везти мне совсем перестало, за что ни возьмусь – неудача…
Вот вместо пая моего ожерелье ты, Кузьмич, мне и отдай – мое ведь оно по праву! Вольно было тебе тогда на рысаках-то да со всей добычей ускакать… А вот ежели бы меня на Казанском тракту полиция прихватила, а я на вас с Митричем показал – всем каторга, всем троим, а не мне одному!
– Бог с тобой, Софроныч, сказал же я: верну я ваши паи, сполна верну!
– Я у него эвон сколько уж лет свой пай выпрашиваю, – встрял Митрич, – потому и не ушел ране от него – иначе зачем бы я тут до сих пор на постоялом-то отирался? Тут, Софроныч, больше делать нечего. Прибыльные места другие позанимали, которые нас и помоложе, и порасторопнее… Что ж поделаешь, остарели мы все! Молодые теперь с такими-то не якшаются. Сейчас тут Лева Жигарь – главный атаман. Брательник его, Понтя, полиции попался – должно, на каторге теперь.
Времена другие, вишь, пошли. Проезжающие на Казанском тракту хитры да оборужены – того и гляди, кистенем оглоушат, а то и пулю в лоб схлопочешь… Из постояльцев редко кто добрый заедет, одни бродяги. А для богатых проезжих постоялый двор Китаева давно уж пугалом стал! Ямщиками-то – сплошь казанские
