Глава 1
— Кто вы такой? Фамилия?
— Пантелеев Григорий Ефимович.
— Профессия?
— Это вы в смысле профсоюза? Считайте, что выбыл. Лет десять, как взносы не платил.
— Коммунист?
— Хранил Бог.
— Что это значит?
— Ну даже близко к ним, к коммунистам, не был. Хранил Бог, говорю, от этого.
Человек, задававший вопросы, записал что-то в своем блокноте и, постукивая карандашом по столу, внимательно разглядывал своего собеседника.
Они сидели в просторной, залитой солнцем комнате. Ветерок, залетавший в раскрытые настежь окна, шевелил гардины и приносил с собой чуть слышный шум большого города.
Один из них — в добротном светло-сером костюме — по-хозяйски расположился в кресле. Другой — в мятом потрепанном пиджаке и мешковатых брюках, заправленных в разношенные сапоги, — сидел скромненько, на краешке стула, всем телом почтительно подавшись вперед. Тому, который сидел в кресле, можно было дать лет тридцать пять. У него было худощавое лицо с резкими чертами, покрытое ровным, еще не сильным загаром. Выпуклые надбровья отчеркнуты темными бровями. Прямой тонкий нос и близко к нему поставленные серые глаза придавали его лицу выражение какой-то недоброй внимательности, которое, однако, мгновенно слетало, стоило ему чуть улыбнуться. Но сейчас он не улыбался…
Его собеседник был помоложе, и это было видно, несмотря на пушистые рыжеватые усы и бородку лопаточкой. Вздернутый широкий нос с раздвоенным кончиком и широко открытые маслянисто-черные глаза. После каждого вопроса бородатый всем своим широким корпусом делал движение вперед и, отвечая, пригибался, будто подобострастно кланялся.
— Где вы работаете?
— По бумагам я числюсь отсюда дальше далекого, аж за самой Колымой. А только теперь, я считаю, бумагам моим ноль цена, грош-копейка. Теперь я пожить хочу, господин начальник.
— Минуточку, минуточку, я не уловил. Что значит вы числитесь за Колымой?
— Так я там состою при леспромхозе.
— Кем?
— Сторожем или, если хотите, обходчиком.
— А здесь вы как очутились?
— Родной брат у меня здесь скончался, и я от него унаследовал домик с садом и огородом. Неловко так говорить о смерти родного брата, а все же мне повезло. Поносило меня по белу свету, как цветок одуванчика, — хватит.
— Когда умер ваш брат?
— Девятого февраля сего года.
— Вы сюда переехали когда?
— Четырнадцатого марта.
— Через месяц после смерти брата?
— Ну да! До меня же известие о его смерти три недели шло. Факт. Вы знаете, где та Колыма!
— А почему вы раньше не жили здесь с братом?
— У него жена была волчьего норова, терпеть меня не могла, покойница, царство ей небесное. А те далекие места я не сам выбирал.
— Как это не сам?
— Так меня, извините, сослали…
— Чего ж вы сразу не сказали, все тянете! Ну а за что же?
— За что? Как вам сказать… Работал я на лесозаводе под Казанью, подносчиком считался. И вдруг пожар, завод возьми да сгори. НКВД, конечно, тут как тут. Вредительство, говорят. И нас, восьмерых рабов божьих, кто в ту смену работал, в ссылку.
— И вас судили?
— Ни-ни, ни синь пороху. Поспрошали вот, как вы сейчас. А потом сразу в поезд, в вагон с решеткой, и ту-ту…
— У вас есть справка?
— Вы меня просто смешите, господин начальник. Постройте в одну линию все наше население и прикажите: кто имеет на руках какую-нибудь справку из НКВД, тот пусть сделает шаг вперед и получит миллион рублей. Ни один не выйдет, жизнь кладу. Факт, НКВД, господин начальник, не справки давал, а сроки. Я свой срок еще два года назад отбыл. Жил там уже по вольной. И работал, как уже сказано, в леспромхозе. А тут вот умирает брат и оставляет мне дом. Я сразу, конечно, приехал и оформился в наследстве. И тут же, между прочим, чуть наследство-то не потерял. Факт.
— Почему?
— Сейчас поясню. В апреле и мае шло оформление. Боже ж ты мой, мельница какая! Бумажки, справки, запросы. Ну ладно, оформили. Теперь, думаю, надо же и себя оформить, уволиться, так сказать, из системы. А то ведь у нас с этим шутить не любят. Чуть что, пришьют тебе дезертира трудового фронта. У нас даже за опоздание на работу судят. Вот я и поехал в Москву, в свой, так сказать, наркомат. Прибыл я туда пятнадцатого июня сего года. Хожу там по этажам, по коридорам и никак добиться толку не могу. Весь от злобы зашелся, кричать на них стал. Тогда они выдали мне вот эту справку, что кадровый отдел вроде не возражает, чтобы я уволился по семейным причинам. Получил я эту справочку в пятницу и поехал сюда обратно. А как приехал, через сутки война началась. Поволынь они меня еще пару дней, не увидел бы я своего домика с садом и огородом.
— Документы по наследованию дома у вас с собой?
— Так точно. Вот…
— Чем занимался ваш брат?
— Художник по сельским храмам.
— Кто?
— Ну, понимаете, ездил человек по селам и обновлял на иконах лики святых. Но это не то, что маляр постенный. Брат мой тому умению учился, два года в Угличе жил.
— А чем собираетесь заняться вы?
— Торговлишку самую малую заведу. Народ говорит, что по новому, по вашему, стало быть, порядку это можно и даже имеет содействие немецких властей. Или врут люди?
— Почему врут? Мы за частную инициативу. Но что же вы будете продавать?
— Вещички разные из обихода жизни. Война-то растрясла людское имущество. Кто имеет, что продать, а кто в том нуждается. А я тут как тут — между ними: извольте, к обоюдной выгоде. Комиссия, одним словом, но не как-нибудь там налево, а по закону согласно выправленному патенту. Потому я и к вам пришел.
— Так… Так… Значит, когда умер ваш брат?
— Девятого февраля сего года.
— А когда вы приехали сюда?
— Я же сказал: четырнадцатого марта.
Человек, сидевший в кресле, помолчал и сказал:
— Вот тут, Бабакин, мне кажется, вы делаете ошибку. Дату смерти брата вы должны знать назубок — с этим связано ваше счастье. А вот дату своего приезда сюда так точно называть не следует. Тут лучше
