Столкнувшись с таким национальным «упорством», Трейчке повысил тон и показал наконец свои историографические зубы: «Полное смешение евреев с западными народами не будет достигнуто никогда; можно лишь отчасти сгладить противоречия, ибо их источник берет свое начало в глубокой древности». Кроме того, Трейчке уловил у Герца намерение добиться признания евреев как отдельной нации, живущей внутри немецкого народа; ясное дело, любой «аутентичный» немец просто обязан выступить резко против. Далее он обвинил Греца в еврейском национальном высокомерии и долго рассуждал о том, считает ли он себя вообще немцем. Вот заключение: «Нет, господин Грец — чужак в стране, где ему случайно довелось родиться, выходец с Востока, не понимающий и не желающий понять наш народ; между нами нет ничего общего, если забыть о том, что он имеет наше гражданство и пользуется нашим родным языком, причем исключительно для того, чтобы оскорблять нас».
Прусско-германский историк не удержался и добавил: «Но если это расовое высокомерие носит откровенный и неприкрытый характер, если еврейство требует для себя национального признания, то в этом случае рушится легитимный фундамент, на котором базируется проект эмансипации. Для достижения подобных целей существует только одно средство: эмиграция и создание еврейского государства где-нибудь за пределами нашей страны, а там уже будет видно, добьется ли это государство признания со стороны других наций или нет. На германской земле есть место лишь для одной нации. В многовековых усилиях, итогом которых стало построение германской государственности, евреи вплоть до последнего времени не принимали никакого участия»[113].
В дальнейшем враждебность Трейчке по отношению к евреям — «выходцам с Востока» будет лишь усиливаться. На данном этапе он находился где-то посередине между гражданским национализмом и национализмом неприкрыто расистским. В отличие от более вульгарных антисемитов, таких как Вильгельм Марр или Адольф Штёкер, он не считал «присоединение» евреев к германской нации теоретически невозможным. Однако констатация долгосрочного исторического противостояния еврейского и германского «народов» указывает на его принципиальную склонность усматривать непримиримые противоречия между еврейской и германской идентичностями. Национализм Трейчке был окрашен сущностным этноцентризмом, так что еврей оставался для него евреем, даже если его язык и культура были стопроцентно немецкими. Надо признать, что в этом он ничем принципиально не отличался от Греца, высказавшего в последних главах своей книги сходные, а то и просто тождественные взгляды.
Несмотря на то, что Грец еще не был «зрелым» национальным историком», его произведение пронизано (пусть абстрактной и еще несколько туманной) жаждой государственного суверенитета. Хотя он был одним из первых интеллектуалов, пытавшихся возродить секулярную связь между евреями и их «древней родиной», в отличие от своего оппонента Трейчке или своего друга Гесса, он оставался нерешительным скептиком в том, что касалось практической эмиграции в Палестину. Ни близкая дружба с Гессом, ни короткое волнующее посещение «Страны праотцев» не сделали из него настоящего сиониста, поэтому в своем втором ответе Трейчке он, увиливая, отступил с первоначальных позиций и неискренне заявил, что никогда не считал еврейство нацией. Из полемических соображений и, по всей вероятности, в свете резко негативной реакции большинства германо-еврейских интеллектуалов, Грец вновь разглядел в себе полноценного немца, требующего гражданского равноправия и ничего больше. И коль скоро Трейчке вменил Грецу в вину негерманское происхождение, автор «Истории евреев» отплатил ему той же монетой: стоит проверить, не является ли фамилия Трейчке славянской?
Столкновение между двумя историками-этноцентристами было прекрасным примером многозначительной интеллектуальной сумятицы, сопровождавшей формирование германского национализма. Как для Греца, так и для Трейчке главный критерий принадлежности к нации — происхождение, плод многовековой линейной истории, достоверность которой подтверждается германской мифологией или Библией. Нация - это, по существу, «расовый коллектив», пришедший из далекого прошлого и устанавливающий и закрепляющий своим характером нынешние границы коллективной идентичности. Можно смело сказать, что им обоим присуще однозначное народническое (Volkisch) мировоззрение. Отсюда и сомнения по поводу возможности симбиоза между немцами иудейского и христианского происхождений. Оба они не считали, что есть особый смысл пытаться укрепить такого рода взаимоотношения. Ведь в фантастических первоисточниках того и другого не было и не могло быть места «разводу» между «евреями» и «германцами», поскольку там они никогда не вступали «в брак».
Здесь необходимо напомнить, что многие немецкие интеллектуалы нееврейского происхождения оспаривали этот пессимистический и детерминистский подход. Как уже отмечалось в первой главе, неверно полагать, что все приверженцы германской национальной идеи были «народниками» и, тем более, антисемитами. Многочисленные либералы и большинство социал-демократов отстаивали республиканскую, «инклюзивную» форму идентичности, рассматривавшую германских евреев как имманентную часть выстроенного ею национального целого. Еврейско-германская интеллигенция, несомненно, травмированная враждебностью Трейчке, также решительно отмежевалась от национально- этноцентрических взглядов Греца. Виднейшие интеллектуалы — Мориц Лацарус (Lazarus), профессор философии Берлинского университета, Гарри Бресслау (Bresslau), преподаватель исторической кафедры того же университета, Герман Коэн, бывший ученик Греца, философ-неокантианец и глава знаменитой марбургской школы, и другие — обрушились на автора «Истории евреев» с сокрушительной критикой. Все они признали, что в рамках одного государства не могут сосуществовать две национальные идентичности, но в то же время настаивали на важности культурного многообразия внутри сплачивающего национального сообщества. Германская идентичность, утверждали они, является историческим порождением разнообразных культурных составляющих, и, по-видимому, она и дальше будет впитывать их с немалой гибкостью. Евреи, как и остальные подданные империи, протестанты и католики, прежде всего немцы и лишь во вторую очередь иудеи. Несомненно, многие интеллектуалы еврейского происхождения считали себя принадлежащими к другой «расе», однако почти все они пришли к выводу, что решающее значение имеет их грядущий национально-культурный проект, и этот проект — не какой-нибудь, а германский.
Проблема, однако, состояла в том, что «высокая» полемика между историками была приправлена в эти годы мутной атмосферой «народного» антисемитизма, коснувшейся самых разных общественных кругов. Волна финансовых кризисов 70-х годов не остановила процесс ускоренной индустриализации, но породила ощущение экономической неуверенности, быстро переросшее в кризис идентичности — превращение, хорошо знакомое историкам XX века. Решительная победа 1870 года и последующее объединение Германии «сверху» за несколько лет утратили консолидирующий ореол, и виновными в экономических бедах оказались, как всегда, «чужие»: «расовые» и религиозные меньшинства. Развитие массовой демократии также способствовало усилению политического антисемитизма, оказавшегося эффективным средством мобилизации масс в новую эпоху. Повсюду — на улицах, в прессе и в высших эшелонах императорской администрации — велась ядовитая пропаганда против «ориентальных субъектов», пробравшихся с Востока и пытающихся «притвориться немцами». Призывы к отмене эмансипации провозглашались совершенно открыто. На этом отвратительном фоне в 1880 году было опубликовано воззвание семидесяти пяти интеллектуалов и либеральных общественных деятелей нееврейского происхождения, попытавшихся остановить волну нового антисемитизма. Среди самых знаменитых и авторитетных личностей, подписавших воззвание, был Теодор Моммзен.
Этот прославленный историк Древнего Рима не ограничился тем, что мужественно подписал воззвание; он решил принять прямое участие в обсуждении «еврейской проблемы». Он прекрасно понимал, что речь идет не столько о положении евреев, сколько о формировании характера немецкой нации. Через несколько месяцев после выхода воззвания он опубликовал захватывающее эссе, называвшееся «Еще одно замечание о нашем еврействе»[114]. Это был прямой отклик на статью его коллеги Трейчке, и можно сказать, что дискуссия между историками с этого момента превратилась из двусторонней в трехстороннюю.
Не стоит обманываться: Моммзен и как историк, и как гражданин придерживался однозначных национальных воззрений. Он поддерживал объединение Германии и даже выступал за насильственное присоединение к ней Эльзаса и Лотарингии. Тем не менее, он с опаской относился к процессу этнизации, охватившему немецкую нацию в 70-е годы, и потому с горькой иронией писал: «Еще немного, и мы придем к ситуации, когда полноправным гражданином будет считаться лишь тот, кто, во-первых, может проследить свое происхождение до одного из трех сыновей Маннуса [Mannus — божество германской мифологии], во- вторых, признает Благую весть Нового Завета лишь в той форме, в какой ее толкует священник, и в-
