его, стал держать речь, между тем как Карпищук сошел на берег. (Похоже, что Карпищук контролировал его, но, когда убедился, что все идет по плану, постарался побыстрее скрыться, а может, и сообщил куда следует.) Степанов показал:
«Когда после нескольких слов к команде я увидел, что рано или поздно я буду разоблачен и что выдержать свою роль и вводить в заблуждение других не смогу, то решил признаться, что ни Керенского, ни вообще членов правительства я не знаю и говорю неправду, и предложил команде поступить со мной, как они признают нужным. Я с несколькими матросами поехал на берег…»
Вскоре матросы вернулись на корабль, а Степанов направился на вокзал. Там его разыскал Карпищук. Он же купил билеты, и они сели в вагон, чтобы отправиться в Петроград. Но тут вошел «зловещий» Быстров, арестовавший Степанова. Карпищука никто не тронул…
А вот финал этой, не нуждающейся в особых комментариях, детективной истории. Впрочем, комментарии в словах самого пострадавшего:
«По рассмотрению предъявленных мне фотографических карточек, [156] объясняю, что лица, изображенные на этих карточках, мне неизвестны. Те лица, которые виделись со мной и называли себя Розенфельдом и Луначарским, каждый раз являлись ко мне в других костюмах и нагримированными, поэтому я точно не могу сказать, действительно ли их фамилии — Розенфельд и Луначарский или они ложно именовались этими фамилиями…».[157]
Подобными фактами, закрывая глаза на недалекость или бесчестность «свидетелей», на анекдотичность или нелепость того, о чем они рассказывали, Александров заполнял вслед за показаниями Ермоленко и Алексинского свое постановление, предназначенное для публичного изобличения большевиков и их лидера. Кроме такого свидетеля, как Степанов, находится еще один, «невольно принимавший участие в выступлении» — командир 3-й роты Кронштадтского флотского полуэкипажа Семенников. Несмотря на «невольное участие», ему достоверно было известно, что «указания идти в Таврический дворец с требованием о низвержении Временного правительства были даны Лениным». Ему вторил поручик 1-го пулеметного полка Зыткин, намекая на какую-то организацию, от которой «выжидали распоряжений и сообщений о выступлении других полков». Командир роты Стогов заверял, что «связь Ленина с вооруженным выступлением обращала на себя внимание». Ну а сестра милосердия Шеляховская могла бы посоперничать богатством воображения с самим Ермоленко, поскольку видела, «как к образовавшейся у дома Кшесинской разношерстной толпе из рабочих, женщин, мальчишек и просто хулиганов выходили из этого „штаба Ленина“ несколько человек статских, полуинтеллигентного вида в шляпах и раздавали десятирублевые бумажки по одной на человека… ленинцами была роздана значительная сумма денег, не одна тысяча рублей…». Но за деньги следовало кричать «по требованию большевиков» лозунги вроде «долой»…
Подобных примеров не счесть. И все они подавались в противоречии с показаниями действительных участников событий и документов. К примеру, было предано огласке, что «по приказу большевиков арестовывались министры Временного правительства». Действительно, предпринималась попытка арестовать Чернова. Но это половина истины, вторая же в том, что именно те, кого обвиняли в организации «арестов», все сделали для того, чтобы локализовать этот единственный случай, получивший столь грозное обобщение. Это нашло отражение в показаниях Троцкого, Ильина и самого потерпевшего — Чернова. Кстати, Ильин, тогда добровольно явившийся в следственные органы и долго игнорируемый Александровым, сделал другое обобщение, причем более убедительное и объективное, чем постановление Александрова.
«Господину прокурору Прокурор Петроградского
Петроградской судебной окружного суда
Палаты 27 июля 1917
<Штамп> входящий № 1912
Мичмана Ильина (Раскольникова)
Опубликованное 22 июля от Вашего имени официальное сообщение содержит целый ряд касающихся меня фактических неточностей и искажений:
1) Делегаты от первого пулеметного полка приехали 3 июля в Кронштадт совершенно независимо от меня. Когда я узнал, что их временно, дабы не волновать массы, задержали в помещении Кронштадтского Исполнительного комитета, то я эту меру одобрил. Вообще, мне даже не удалось перекинуться с ними ни одним словом. Впервые я их увидел на митинге, на Якорной площади, куда был делегирован Кронштадтским Исполнительным комитетом для противодействия их призывам к немедленному выступлению в Петрограде.
2) На этом митинге, состоявшемся вечером 3 июля, я не только не призывал к вооруженному выступлению в Петрограде для ниспровержения Временного правительства, а, напротив, всеми силами удерживал товарищей-кронштадтцев от немедленного выступления в Петрограде. В моей речи я сослался на недостоверность сведений о выступлении петроградских воинских частей и сообщил только что полученное по прямому проводу от товарища Каменева известие, что если даже первый полк выступит на улицу, то у Таврического дворца наши партийные товарищи предложат ему мирно и организованно вернуться в казармы. В заключение я подчеркнул, что во всяком случае речь может идти только о мирной демонстрации и ни о чем ином. Тут же на митинге мне стало ясно, что мы в силах лишь отложить выступление, но бессильны отменить его. Самое большее, что мы могли сделать, — это придать движению формы мирной, организованной демонстрации.
3) Я не являюсь и никогда не был председателем Исполнительного комитета, а состою товарищем председателя Кронштадтского совета рабочих и солдатских депутатов.
4) На вечернем и ночном заседаниях Кронштадтского Исполнительного комитета, когда был решен вопрос о выступлении, я также не председательствовал, но принимал в заседании самое активное участие, высказывался в пользу демонстрации.
5) Резолюция Кронштадтского Исполнительного комитета об участии в демонстрации была подписана мною, как товарищем председателя Совета и рассылалась по частям от имени Исполнительного комитета, но ни в коем случае не от имени начальника морских сил, который к этой операции совершенно непричастен.
6) Утром 4 июля части гарнизона, собравшиеся на Якорной площади, уже имели определенное намерение выступить, и мне, так же, как и товарищу Рошалю, не было надобности произносить речи с призывом к вооруженному выступлению. Моя задача сводилась лишь к тому, чтобы разъяснить многотысячным массам, собравшимся на площади, смысл и задачи нашего выступления. Я обстоятельно объяснил, что, согласно решению Кронштадтского Исполнительного комитета, мы выступаем исключительно с целью мирной демонстрации для выражения нашего общего политического пожелания о переходе власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. Оружие берется нами только для демонстрации нашей военной силы, для наглядного обнаружения того огромного числа штыков, которое стоит на точке зрения перехода власти в руки народа. Точно так же это оружие может пригодиться и как средство самозащиты на случай возможного нападения со стороны темных сил. Я тут же указал, какое видное влияние оказывает первый выстрел, всегда наводящий общую панику, и распорядился, чтобы товарищи не подавали ни одного выстрела, а во избежание несчастного случая всем товарищам винтовки иметь незаряженными.
7) Совершенно неверно, что „руководителями этого выступления были Раскольников и Рошаль“. Кронштадтский Исполнительный комитет, а вслед за ним митинг на Якорной площади ранним утром 4 июля избрали для общего руководства мирной демонстрацией особую организационную комиссию, состоявшую из 10 человек. Но подавляющее большинство членов этой комиссии в целях единовластия просило меня взять на себя главное руководство всей демонстрацией. Я согласился и таким образом, являясь единоличным руководителем, всю полноту и всю тяжесть ответственности за руководство вооруженным выступлением кронштадтцев должен нести только я один. Товарищ Рошаль в этой демонстрации играл не большую роль, чем всякий другой ее участник, и потому вся ответственность товарища Рошаля должна быть снята и целиком переложена на меня.
8) В официальном сообщении говорится о попытках кронштадтцев арестовать министров, но не
