Игра прервалась. Все повалили в зал. Но как пустынно там, неприютно! Газ бледным, дрожащим пламенем мерцает в люстре, потому что министров нет. Депутаты со впалыми щеками сидят по кожаным диванам, неподвижно уставясь на двери, как голодные крокодилы.
Лишь изредка гнетущую тишину нарушит жалобный вопрос:
— Никаких новостей?
— Никаких.
— Ни одного министра не было?
— Ни одного.
— Что же случилось?
Самое разнообразное пожиманье плеч было ответом.
Все вздыхали. Томительная неизвестность свинцовой тенью лежала на лицах. Один Кальман Тиса невозмутимо отправился домой. Всегда скрывавший, что ему все известно, великий муж не хотел теперь подать виду, что ничего не знает.
Повернулся и ушел — даже своего обычного «ну-ну» не проронил.
А мы все остались ждать министров. Время бежало, уже десятый час пошел. Кто же теперь придет? И ждать нечего. Но тут двустворчатая дверь распахнулась, и вкатился шарик: Штурм, кругленький Штурм из «Ллойда». Хитренькими глазками испытующе обвел всех — и я сразу понял: ну, это как с Криштофом у нас. Ты всегда думаешь, что он денег принес, а он — что ты ему дашь.
— Что слышно? — еще издали спросил он.
— Министров видели? — вскричало вместо ответа чуть не десять голосов.
Кругленький Штурм сразу сообразил, что мы не знаем ничего, приосанился, и в голосе у него унций на десять апломба прибавилось:
— Нет, не видел. Зато с Футтаки[95] после говорил.
С Футтаки? Ого! Человек, который говорил с Футтаки. И вдобавок «после». Понимай: после коронного совета.
Их сиятельства и высокопревосходительства, повскакав с мест, тотчас обступили Штурма, как Ференца Деака в свое время, когда он был на вершине могущества.
— С Футтаки говорили? Сами, лично? Ну, и что он: веселый? Не бледный? Что сказал?
— Футтаки сказал, что все в порядке.
Это немного успокоило партию. Но зато новые вопросы посыпались;
— А как он это сказал? Какими словами, тоном каким?
И все-таки на душе остался неприятный осадок. Расходились мы молча, тихо. Я всю ночь глаз не сомкнул. Раза два вскакивал, письмо хотел писать. Но о чем?
Утром опять попробовал из министров что-нибудь выжать. Куда там! Не люди, а статуи каменные.
— Когда высочайшее одобрение доложите? — у Андраша Бетлена спрашиваю.
— Когда его величеству будет угодно.
Я Фейервари разыскал: человек все-таки военный, прямой, уж наверно скажет.
— Ваше высокопревосходительство! Когда…
Он даже кончить мне не дал — отрубил решительно:
— При первой возможности.
С Векерле не удалось встретиться — уехал; но Силади тут. Эх, была не была! Набрался смелости, подошел, зажмурился (в руки твои предаюсь, господи, защити и охрани) и выпалил:
— Когда мы, ваше превосходительство, сообщение услышим?..
Он бросил на меня уничтожающий взгляд и отвернулся.
— Не будь нахалом, Менюш!
Я обождал, пока Густи Пульский выпустит из своих когтей Хиероними (вцепился ему в оба лацкана). Потом, чтобы поднять настроение у министра, начал ему столичный магистрат расхваливать.
Хиероними несколько раз подозрительно глянул на меня, — не с ума ли сошел. Тогда я к своей теме вернулся:
— Когда закон о каноническом праве доложат?
— Это опять же не в моей компетенции, — сказал он безразлично. (Хиероними — единственный, кто мне и в воскресенье так же ответил.)
— Хорошо, но тебе ведь тоже известно, когда вы с ним выступите.
— Дай срок, выступим, — неопределенно ответил он, слегка наклоняясь набок.
Этим роковым движением воспользовался Игнац Дарани и похитил его у меня.
Возле шахматистов стоял Бела Лукач, наблюдая за игрой.
— Шах королю! — возопил Эден Йонаш.
— Тс-с! — цыкнул Карой Хусар. — Не кричи так.
— Ой, тура моя пропала, — запричитал другой страстный I шахматист.
Тут я подошел к Лукачу.
— Ваше высокопревосходительство, когда решение совета оглашается?
— А тебе зачем? — подозрительно, но не враждебно спросил он.
— Мне бы хотелось, чтобы жена приехала хоть на этот один денечек. Пусть, бедняжка, порадуется на плоды наших трудов. Что ей написать? Когда приехать?
Министр задумался.
— Не пиши ничего, — сказал он вдруг, кладя руку мне на плечо.
Вот какие дела, милая Клара. А ты еще спрашиваешь, почему я молчу, почему не сообщаю, какая ситуация. Откуда же я-то знаю, душенька?
Твой любящий супруг Менъхерт Катанги.
P. S. Квартиры пока нет, остается надежда. Вчера за пикетом Карой Шваб ('Шваб и братья', знаешь?) спрашивает: 'Ты где живешь?' Я отвечаю: 'В гостинице'. Но он на это пробормотал что-то маловразумительное.
Эх, все невразумительно в этой стране, одно ясно: что тебя ждет не дождется твой
М. К.
P. P. S. Приехать ты уже опоздала, душенька. Из Вены только что сообщили: Векерле завтра доложит о великой победе. Король все-таки молодец!
М. К. Письмо восьмое
9 ноября 1893 г.
[От редакции. Наш уважаемый сотрудник господин депутат Меньхерт Катанги, к большому нашему сожалению, в начале сегодняшнего заседания вдруг почувствовал себя плохо, и труд написать настоящую корреспонденцию любезно взял на себя другой сотрудник газеты, также депутат парламента.]
Целый год уже газеты гадают: будет, не будет — и вот оно наконец! Король одобрил. Вернулась наша грамота, как школьница с последнего экзамена. Много было радости в палате (среди либералов), цветов в вазах, улыбок на устах, довольства на лицах.
Никакого ущерба она не претерпела на королевском столе (хоть и долгонько там пролежала): какой ушла, такой и воротилась в объятия родителей (то есть либеральной партии). Зато дома в одну ночь совершенно переменилась (эти перемены всегда ночью случаются). Вечером еще 'победой либеральной партии' звалась, а утром сделалась уже 'заслугой оппозиции'. В таком наряде и бегает теперь по улицам. Ну, да не беда: дурнушкой она от этого не стала.
Парламент уже к десяти часам битком был набит, в коридорах — не протолкнуться. Даже пташки перелетные вернулись, которых миль за двадцать, за тридцать застала новость вчера вечером.
И «горцы» свирепые, Габор Каройи с товарищами, в завидном числе собрались (впятером). Старый медведь Этвеш тоже вылез из своей берлоги — кофейни «Аббазия» — и уселся аа Германом, который весело потирал руки, как купец, довольный хорошим барышом.
