была предусмотрена и обсуждена: неудачников в побеге убивали на месте или же заковывали в цепи. Было решено: как только смолкнет гудок завода, означающий шесть часов вечера, Устинов и Мотякин ложатся в бурт, а Сергей забрасывает их бураками. Розыски будут недолгие, заключенных не решатся задерживать в заводе до наступления темноты. Дождавшись ночи, Устинов и Мотякин уходят через забор в лес. Сергей же, которого некому зарыть в свеклу, подлезет под уже заранее осмотренный вагон, устраивается там на тормозных тросах и ожидает вывоза себя с завода. Встречаются в лесу по условному свисту…
…Было ветренное и морозное утро. Черной бездной зияло над тюрьмой небо, рассвет торопился погасить в нем трепещущие синим огнем звезды. Рьяный холод залезал под тонкие вытертые халаты, распластывался на костлявых спинах заключенных. В ожидании конвоя было разрешено толкаться, разговаривать, переругиваться. В воздухе мешался литовский, польский, русский разговор; теснились в кучу – теперь все равные в серых халатах – политзаключенные, беглецы из лагерей, парашютисты, сочувствующие Советской власти, укрыватели «товарищей»… и прочие и прочие…
Мотякин «стрелял» окурки. Увидев красную точку самокрутки, он бесцеремонно раздвигал толпящихся, подходил к курящему и после вступительной речи возвращался, бережно неся окурок между пальцами.
– По разу потянуть вам, – говорил он Сергею и Устинову. Сам он не курил. Мотякин был в особенно приподнятом настроении, убежденный, что это – последнее утро, встречаемое им в тюрьме, – в это день решено было бежать…
А вышло иначе. Начальник конвоя не зачитал фамилию Сергея. Он не шел на завод и возвращался в камеру.
– На допрос пойдешь, – шепнул Мотякин. – Мы возвращаемся… Завтра ты отдохнешь от бананов, а послезавтра…
Потому ли, что где-то далеко-далеко сверкнула бледная искра надежды на жизнь, что в опустошенное тело ум впрыснул ампулу живительного раствора под русским названием ненависть и борьба, – только, шагая в гестапо, Сергей чувствовал какую-то смутную тревогу. Состояние это усилилось, когда конвоир повел его по узкому коридору первого этажа, а не на второй, как прежде.
«Развинтились, проклятые! – обозлился Сергей на свои нервы. – А ну, взять себя в руки!»
«Есть взять, товарищ лейтенант!…»
В комнате стояли два стола и сидели два гестаповца в штатском. Оба они говорили по-русски, но не так совершенно, как прежде допрашивающий Сергея. По тому, как были они вежливы, предупредительны и внимательны, Сергей понял, что будет что-то новое, им еще не виданное здесь.
– Ви бежаль, что кушаль котель, я?
– Да.
– Ми понимайт. Ви – юнга… мелет еще. Ви любийт сфобот, прирот, я?
– Как и вы.
– О, корошо, корошо… Ви курите? Пошалюйст, фот… Ми вам не будем уже тюрьма… ви будете у нас, корошо? Ми не будем работайт… будем поекайт в лес… ви рассказайт, кде шифет ваша што бежаль… рассказайт, кто даль кушайт… Корошо, я?
Мысли Сергея кипели. Рождалась соблазнительная идея: «А что, если поехать с ними в лес?… Два – это немного… но если только два!»
– Когда вам рассказать? – живо спросил Сергей.
– О, сказайт сечас… поекайт зафтра. «А-а, подлюги, одного боитесь!» – опечалился Сергей и ответил:
– Я бежал один.
– Ви рассказайт, кто кушаль дафаль!…
– Я не заходил в дома. Я… воровал.
– Што фарафаль?
– Все… морковку, картошку…
– Што есть – фарафаль?
– Это значит вот так, – показал рукой Сергей.
– О, ви не стелайт так. Ви кушаль клеп и млеко… Тафаль литофци, корошо, я?… Ми тафайт им марк, што они тафаль вам кушаль!…
– Как жаль! Я этого не знал… Я бы не воровал, а заходил в дома…
– Ви не мошна фарафаль! – обозлился гестаповец. – Ви кодиль дом!
– Я не заходил в дома!…
– Ви не кочет сказайт? Ми будем сечас расстреляй тебя!…
– Я не заходил в дома!…
– А-а, ферфлюхт, мистр-менш!
Немцы любят и умеют бить жертву по щекам. Делают они это расчетливо и аккуратно, как и все, что они делают…
– Комт!
Набрав полный рот кровавой слюны, Сергей по дороге харкнул ее на желтый пол коридора. Гестаповец, шедший сзади, рванул его за рукав халата, клумпы разъехались, и, потеряв равновесие, Сергей накрыл грудью свой плевок.
– Кушайт! Кушайт! – наклонившись над ним, кричали фашисты, указывая на плевок. Путаясь в полах халата, Сергей пытался встать.
– Кушайт! – и удары ног валили его вновь на пол. Тогда, подложив руки под голову, Сергей растянулся ничком, широко раскинув ноги. Гестаповцы на минуту растерялись, а затем пришли в бешенство. Теперь они уже кричали по-немецки и, ухватив за уши Сергея, били его голову о гудящий лакированный пол. На покоробленной желтой доске змеилась, виляя, живая лента крови… Распахнув дверь комнаты налево, гестаповцы вволокли туда обмякшего Сергея. С цементных синих стен пахнуло сыростью и холодом. Комната не имела окон и освещалась большой электрической лампочкой. Подтащив Сергея к острому углу противоположной стены, гестаповцы поставили его на колени.
А– а, проклятый червь навозный.
– Сечас рассказайт, кте кушаль! Не рассказайт – стреляйт!… Айн… Цвай…
– Рассказайт!
– Цвай!
Сергей, прижав к носу рукав халата, чтоб задержать кровь, стекающую в рот, равнодушно глядел на гестаповцев, выкинувших вперед правые руки и ноги. Из кулаков их сжатых рук мерцали вороненые дула браунингов.
– Драй!…
Выстрелы были стройные. В шею, щеки и лоб со свистом брызнуло что-то больно щекочущее. Левый глаз застлала коричневая теплая пелена.
– Рассказайт!
Сергей неловко ткнулся вперед и встал на четвереньки.
«Чем они стреляют? Я, кажется, жив… А-а, это ведь крошки цемента от стен… Стреляют не по мне…»
И, качнувшись, вновь ощутил острыми краями лопаток жесткую корявистую стену.
– Тах-тах!
– …сказайт!
– Тах-тах!
Потом хлопнула не видимая Сергеем дверь, и комнату наполнили холод и тишина… А вечером, по пустынным улицам, Сергей вернулся в тюрьму, сопровождаемый все тем же конвоиром.
Глава пятнадцатая
Смоченные дождем и схваченные морозом бураки не поддавались вилам.
