Цветы для Элджернона (роман)

каждой секундой бодрствования. Это не только из-за кошмаров, но и потому, что я боюсь поглупеть во сне.

Не устаю напоминать себе, что высплюсь, когда на меня падет тьма.

Мистер Вернор, сосед снизу, никогда раньше не жаловался на шум, но в последнее время взял привычку колотить по трубам отопления или в потолок своей квартиры. Поначалу я игнорировал эти звуки, но вчера ночью он явился ко мне в халате. Мы поругались, и я захлопнул дверь перед его носом. Через час он вернулся с полицейским, и тот объяснил мне, что не следует заводить пластинки так громко в четыре часа ночи. Ухмылка на физиономии Вернора была настолько отвратительной, что я с трудом удержался, чтобы не ударить его. Когда они ушли, я разбил все пластинки, а заодно и проигрыватель. Все равно такая музыка мне совсем не нравится.

4 октября.

Самый непонятный сеанс терапии в моей жизни. Штраус явно не ожидал этого и здорово разозлился.

То, что произошло (я не осмеливаюсь назвать это воспоминанием), больше всего походило на галлюцинацию. Не буду пытаться объяснить или интерпретировать этот случай, просто опишу его.

В кабинет Штрауса я вошел в состоянии легкого раздражения, но он притворился, что не заметил этого. Я сразу улегся на кушетку, а он, как водится в таких случаях, уселся на стул сбоку от меня и чуть-чуть сзади, как раз вне пределов видимости. Сел и стал ждать, когда же я начну лить на него скопившиеся в моем мозгу нечистоты.

Я украдкой посмотрел на Штрауса. Он выглядел постаревшим, каким-то потасканным и напомнил мне Матта, ждущего посетителей. Я сказал об этом Штраусу. Он кивнул и продолжал ждать. Тогда я спросил:

– А вы тоже ждете клиентов? Вам следовало бы сконструировать кушетку в форме парикмахерского кресла. Когда речь зайдет о свободных ассоциациях, вам надо будет только откинуть кресло с пациентом назад, как парикмахеру, когда он собирается намылить жертву. Проходит пятьдесят минут, кресло возвращается в исходное положение, и вы вручаете бедняге зеркало, чтобы он мог как следует рассмотреть свое свежевыбритое «я».

Штраус молчал, и хотя мне было стыдно за свое словоблудие, я уже не мог остановиться:

– Потом пациент перед каждым сеансом будет говорить: «Снимите немного с верхушки волнения, пожалуйста» или «Не стригите мой эгоизм слишком коротко». Он может попросить даже яич… я имел в виду я-шампунь. Ага! Заметили оговорку, доктор? Я сказал, что нужен яичный шампунь вместо я-шампуня. Яйцо… Я. Близко, вам не кажется? Не означает ли это, что мне хочется отмыться от грехов? Возродиться? Что это? Баптистский символизм? Или все же мы стрижем слишком коротко?

Я ждал его реакции, но он только поерзал в кресле.

– Вы не уснули? – спросил я.

– Я внимательно слушаю, Чарли.

– Только слушаете? Вам случалось когда-нибудь выходить из себя?

– А тебе этого очень хочется?

Я вздохнул.

– Непоколебимый Штраус… Вот что я вам скажу: мне надоело таскаться сюда. Какой смысл в терапии? Вам не хуже меня известно, что будет дальше.

– Мне почему-то не кажется, что наши сеансы тебе надоели, – сказал Штраус.

– Но это же глупо! Пустая трата времени, и моего, и вашего!

Я лежал в полутемной комнате и разглядывал квадратики, которыми был выложен потолок – звуконепроницаемые панели, тысячами дырочек впитывающие каждое слово. Звук, похороненный заживо…

В голове вдруг образовалась пустота. Мозг опустел, и это было необычно, потому что во время таких сеансов мне всегда находилось что сказать. Сны… воспоминания… проблемы… ассоциации…

А сегодня – только дыхание Непоколебимого Штрауса позади меня.

– Я очень странно себя чувствую, – сказал я.

– Расскажешь мне?

О, как он блестящ, как искусен! Какого черта я приперся сюда? Чтобы мои ассоциации поглощались маленькими дырочками в потолке и огромными дырами в моем терапевте?

– Не уверен, хочется ли мне говорить об этом… Непонятно почему, но сегодня я чувствую враждебность к вам… – И тут я выдал Штраусу все, что я о нем думаю.

Даже не видя Штрауса, я догадывался, как он задумчиво кивает головой.

– …Это трудно объяснить, – продолжал я, – такое у меня бывало всего один или два раза, перед тем как я терял сознание. Головокружение… Все чувства обострены до предела… Конечности немеют…

– Продолжай! – Теперь его голос был резким и взволнованным. – Что еще?

– Я не чувствую своего тела. Кажется, что Чарли где-то рядом. Мои глаза открыты… Я уверен в этом… Они открыты?

– Да, широко открыты.

– Из стен и потолка исходит голубовато-белое сияние… оно собирается в мерцающий шар… Висит в воздухе… Свет… Он впивается в глаза… в мозг… все сверкает… Я плыву… нет, я расширяюсь… Я не смотрю вниз, но знаю, что лежу на кушетке. Что это – галлюцинация?

– Чарли, что с тобой?

Не это ли описывают в своих сочинениях мистики? Я слушаю голос Штрауса, но не хочу отвечать. Меня раздражает его присутствие. Не буду обращать на него внимания. Успокойся и дай этому, чем бы оно ни было, наполнить меня светом, поглотить меня…

– Что ты видишь, Чарли? Да что с тобой?!

Я лечу вверх, словно подхваченный потоком теплого воздуха листочек. Ускоряясь, атомы моего тела разлетаются в разные стороны. Я становлюсь легче и больше… больше… Взрываюсь и превращаюсь в солнце. Я – расширяющаяся вселенная, всплывающая в спокойном море. Тело мое поглощает комнату, здание, город, страну… Если я посмотрю вниз, то увижу, как течь моя затмевает планету.

Вот-вот я прорву оболочку существования, словно рыба, выпрыгивающая на поверхность океана, но тут начинаю чувствовать, как что-то тянет меня вниз.

Я разозлился и хочу стряхнуть с себя невидимые путы. На грани полного единения со Вселенной я слышу вокруг себя шепот. Он зовет меня вниз, в мир смертных. Волны медленно опадают, мой непомерно разросшийся дух возвращается в земные измерения – отнюдь не добровольно, я предпочел бы потеряться, – но потому, что меня тянут вниз… к себе… в себя, и через мгновение я снова лежу на кушетке, натягивая перчатку своего бренного тела на пальцы сознания. Если я захочу, то смогу поднять руку или подмигнуть – но только если захочу. Однако я не хочу! Я не сдвинусь с места!

Я лежу и жду. Чарли не хочет, чтобы я раздвинул занавес мозга. Чарли не желает знать, что скрывается за ним.

Неужели он боится увидеть Бога? Или он боится не увидеть ничего?

Я лежу, жду, момент самосознания проходит, и опять я теряю ощущение собственного тела: Чарли втягивает меня в себя. Я смотрю внутрь, в центр невидимого, на красную точку, и она превращается в цветок со множеством лепестков – мерцающий, клубящийся, светящийся цветок, растущий в глубине моего подсознания.

Я уменьшаюсь. Это не сближение атомов моего тела – это сплавление, словно атомы моего «я» соединяются в микрокосм. Будет страшная жара и непереносимо яркий свет – ад внутри ада, – но я не смотрю на свет, только на цветок, неумножающееся, неразделяющееся создание одного из многого. На мгновение мерцающий цветок превращается в золотистый диск, кружащийся на нитке, потом в клубок радужных струй… Вот наконец я снова в пещере, где тихо и темно. Я плыву по лабиринту в поисках того, кто примет… обнимет… поглотит