Вдруг толпа остановилась, поднялась страшная давка, задние напирали, передние не двигались. Раздался крик:
– Большой человек! Измаил! Измаил!
Риккардо увидел верхового, подвигавшегося в толпе. Звенели радостные восклицания, измученные лица светлели, хриплые голоса сливались в восторженные клики.
Верховой – это был Си-Измаил – остановил своего коня как раз против дверей, у которых стоял Риккардо. Лошадь поводила ушами. Си-Измаил был бледен и мрачен, как человек, переживший крушение всех своих надежд. Поднявшись на стременах, он повел рукой, и так велика была его власть, что крики мгновенно умолкли.
– Откуда вы, – спросил он резким, звонким голосом, который прозвучал, как удар бича. – Откуда бежите, трусы? Безумию поддались, умейте же умереть! Назад, собаки! Назад, глупцы!
Поднялся глухой ропот.
– Назад! Лицом к лицу встретьте смерть, которую вы заслужили! Я поведу вас, свора дворняжек!..
Тяжело падало каждое слово. Толпа заволновалась, зароптала. Изумление сменялось раздражением. Послышались отдельные возгласы.
Голос продолжал бичевать.
– Горе вам, люди Керуана, люди святого города! Слепые глупцы! В одну ночь безумия вы разрушили то, что подготовлялось двадцать лет. Вы отдали себя и детей своих на поругание. Не будет вам пощады на земле, не ждите мира в раю! Горе, горе вам! Покинул вас Аллах!
– Не Аллах, а Си-Измаил покинул нас! – гневно выкрикнул подъехавший тем временем забрызганный кровью всадник; его поддержал гул толпы.
– Кто, молча и отвернувшись, выслушивал известия о вчерашних победах? Кто был мрачен в минуту торжества? Кто, как женщина, убеждал сохранять спокойствие, утверждая, будто час еще не пробил? Воистину, пророк наш оказался лжепророком, и сердце у него оказалось заячьим! Почем знать, не продался ли он французам!
Гнев толпы покрыл эти слова.
– Долой лжепророка!
– Долой труса!
– Обманщик! Самозванец!
– Убить собаку!
– Да покарает Аллах его и его детей!
Си-Измаил заговорил снова, но слов его уже нельзя было разобрать. Толпа, как взбаламученное море, волновалась вокруг него, размахивала руками, грозила; ненавистью горели глаза; зубы оскаливались, как клыки.
– Ты предал нас неверным!
– Изменник! Осквернитель!
Си-Измаил не двигался. Высоко подняв брови, он с презрительной улыбкой смотрел на бушевавшую толпу. Риккардо не мог не отдать должного его храбрости. Выкажи он хоть малейшее смущение, его стянули бы наземь и разнесли бы на клочки. Испуганный женский крик заставил Риккардо обернуться. Рядом с ним, в углублении, образуемом дверью, стояла закутанная покрывалом женщина. Это крикнула она.
Толпа приходила все в большую ярость. Отчаяние, горечь разочарования – все вылилось в безумную ненависть к этому человеку, которого два дня тому назад та же толпа почитала как полубога.
– Они убьют его и нас, – стуча зубами, прошептал армянин.
Си-Измаил попытался проехать вперед, но лошадь его схватили под уздцы, она взвилась на дыбы, шарахнулась в сторону. От маленькой группы в дверях ее отделяло не больше ярда. Все, что произошло потом, произошло с молниеносной быстротой. Что-то сверкнуло на солнце, Си-Измаил зашатался в седле, опрокинулся и упал у самых дверей, одной ногой запутавшись в стременах. Лошадь снова взвилась на дыбы и бросилась в сторону. Этим она высвободила ногу лежавшего, и стоявшая рядом с Риккардо женщина, бросившись вперед, вытащила безжизненное тело из-под копыт взбешенного животного.
Рев жаждущего крови зверя вырвался у толпы, которую отделяла от ее жертвы обезумевшая лошадь. Риккардо почувствовал, что дверь за ним подалась. Моментально сообразив, он повернулся и помог протащить в дверь потерявшего сознание человека. Они только-только вовремя захлопнули дверь; тяжелые удары посыпались на нее снаружи. Открывший им двери негр – Риккардо тотчас узнал его – помог им задвинуть тяжелые засовы. Женщина отбросила стеснявший ее хаик. Это была Мабрука. Отбросил свой хаик и Риккардо. Она мельком взглянула на него. Дверь трещала под ударами.
– Дверь долго не выдержит, нам надо унести его, – сказала Мабрука.
В глазах у нее было страдание, шрамы на щеках побагровели.
Рослый негр, с трясущимися от страха губами, подхватил раненого, как ребенка, и в сопровождении Риккардо и Мабруки побежал через patio, вверх по лестнице, коридором, опять лестницей, на крышу и с этой крыши на другую. Мабрука и Риккардо не отставали от него. Она карабкалась как кошка. Он, стиснув зубы, старался не обращать внимания на то, что все тело у него ноет и саднит. В этой части города крыши все сообщались между собой: знатные арабские женщины имели обыкновение посещать друг друга таким путем. По счастью, на этот раз ни одной женщины не было на крышах: стрельба загнала всех в дома.
Наконец Мабрука сделала знак, и они остановились на террасе, имевшей очень запущенный вид; пожелтевшая трава пробивалась между плитами; осколки глиняных кувшинов валялись на горячих фарфоровых изразцах. Дом был, очевидно, необитаем. Они спустились на первый этаж когда-то, должно быть, богатого арабского дома. Изразцы ярких красивых оттенков – синего, зеленого, бирюзового – украшали стены и колонны. Но сейчас все приходило в разрушение. Часть лепной отделки стен и потолка обвалилась, изразцы местами повыпадали.
Беглецы остановились в комнате, в которой когда-то помещался гарем богатого хозяина. Здесь было прохладно; сквозь окно с цветными стеклами свет падал пятнами, а колоннада перед входом защищала от солнца.
Мабрука совсем сняла свой хаик и, скатав, положила его под голову раненому, которого негр с нежностью женщины опустил на пол. Из раны в животе обильно текла кровь, смачивая вышитый пояс и гандуру. Мабрука ловко раздела его и обнажила страшную рану. Риккардо не вынес этого зрелища и почти ползком выбрался на террасу на солнце. При его уже истощенном состоянии, новое напряжение оказалось ему не по силам. Он не решался вернуться, пока не наберется сил, и остановившимся взглядом смотрел на зеленую ящерицу, гревшуюся тут же на обломке черепицы. Головокружение и тошнота понемногу проходили. Он начинал чувствовать себя лучше и вернулся в комнату, едва передвигая ноги от усталости.
Мабрука сидела, уставившись глазами в одну точку; темные круги стали еще темнее; рот перекосила жалкая гримаса.
Она медленно повернулась к нему.
– Вы ранены?
– Меня чуть не убили вчера.
Он сел подле нее.
– А как Си-Измаил?
– Рана глубокая. Я перевязала ее, порвала на бинты тюрбан. У меня есть еще с собой мазь, останавливающая кровь, я всегда ношу ее в рукаве. Но пользы от нее мало.
– Могу я помочь чем-нибудь?
Она покачала головой. Большие глаза налились слезами.
Они сидели некоторое время молча. Бэда вставал раз: заметив скорпиона, палкой сбил его со стены и раздавил босой ногой. Становилось все жарче. Время от времени Бэда наполнял кувшин со свежей водой, и Мабрука смачивала виски раненому, который все еще не приходил в сознание. Он бредил не переставая, переходя с арабского на французский язык и на другие, незнакомые.
Около полудня Бэда исчез и через некоторое время вернулся с фуражом – кружкой молока и краюхой плоского арабского хлеба, Больной отпил немного молока и продолжал бредить.
Риккардо почувствовал себя бодрее, выпив молока и закусив его хлебом. Мабрука к еде не
