трассы.
На самой верхней палубе, под прозрачной крышей, разместились наши давние знакомые — Лавров, Ирина, Хинский, Иван Павлович и Дима. Изредка перебрасываясь короткими тихими фразами, они смотрели на широкую гладь моря, на крикливых чаек, неотступно сопровождавших корабль, на далекий дымчатый горизонт…
За два года Дима вытянулся и стал почти неузнаваем. Тонкое, покрытое загаром лицо, высокая стройная фигура, спокойные, немного задумчивые темные глаза. Лишь черные вьющиеся волосы, буйно вырывавшиеся из-под фуражки, напоминали прежнего Диму. На груди у мальчика висел на ремнях большой футляр с биноклем. Его мечта — стать полярным моряком — месяц назад начала осуществляться: он поступил в морское училище в Архангельске. Осенью, к началу учебного года, он переедет туда, поселится в общежитии училища или в семье Ивана Павловича.
Сейчас, проездом через Архангельск, Дима с сестрой и ее мужем (уже год, как Ирина и Лавров поженились) побывали в чудесном, полном света и воздуха здании училища. Особенно понравились Диме навигационный кабинет, небольшие удобные спальни и зал для работ с кабинками для каждого ученика.
Потом все обедали у Ивана Павловича. Диме очень понравилась и веселая, дружная семья Карцевых и уютная их квартира. У Ивана Павловича дочь Надя и сын Толя, одногодок с Димой. Зимой Иван Павлович привозил Толю в Москву к Денисовым, и ребята сразу подружились. Толя — художник и поступил в Архангельское художественное училище. Как Дима ни убеждал его, что лучше жизни моряка, да еще полярного, ничего на свете быть не может, что они будут вместе плавать, делать открытия, бороться с ураганами и льдами, — Толя все-таки сделал по-своему. Уж очень он хорошо рисует! В один присест набросал замечательный портрет Димы. И Дима простил другу эту «измену».
«Пожалуй, лучше жить у Ивана Павловича, — думал сейчас Дима, следя за акробатическим полетом чайки впереди корабля. — Будем всегда с Толей… и Надя славная девочка. Озорная только. Иван Павлович — совсем как родной… И Мария Ивановна, жена его, — добрая, милая… Нет, лучше у них…»
Дима встал с кресла, пристально всмотрелся в темное пятнышко на горизонте.
— А вот и мыс Флора открывается, — произнес он ломающимся голосом. — Правда, Иван Павлович?
— Правильно! — подтвердил Иван Павлович, — Мыс Флора и есть.
— Где, Дима? — спросила Ирина, подходя к брату. — Покажи.
— Вон, прямо по носу… Да нет же, Ира! Куда ты смотришь? Возьми на десять румбов к весту…
Все рассмеялись.
— Помилосердствуй, Дима! — произнес Хинский. — Скоро мы, сухопутные люди, понимать тебя перестанем. Что это значит — «на десять румбов к весту»?
Не поворачиваясь, Дима медленно поднял руку, погладил подбородок и вдумчиво ответил:
— Это значит: на десять делений картушки компаса к западу… А на картушке тридцать два деления, указывающие на все стороны света и промежутки между ними… Вон куда Ира смотрела — на десять румбов в сторону! Кто же так смотрит?
Он извлек огромный морской бинокль из футляра и с достоинством направился к носовой части палубы.
Иван Павлович тихонько подтолкнул локтем Хинского и наклонился к нему, движением бровей указывая на Диму.
— Каков жест? А? — тихо сказал на ухо Хинскому. — Обратили внимание? Совсем как у покойного Дмитрия Александровича…
Хинский молча кивнул головой.
— Оно и понятно, — продолжал Иван Павлович. — Привязался к нему мальчик тогда… На «Чапаеве» и потом, во время наших скитаний… Все в глаза ему смотрел, каждое слово ловил…
— А кто не любил его? — прошептал Хинский. — Он мне вместо отца был. И тогда, в последний момент, отбросил меня в сторону, перехватил пулю, предназначенную мне…
— Да… — вздохнул Иван Павлович. — Что за человек был! Уж я много видел смертей, сам не раз бывал на волосок от гибели, а когда узнал о катастрофе, мне показалось, что пуля негодяя Акимова поразила не только майора, но и меня заодно.
— Он вел меня вперед при жизни… Ведет и сейчас на торжество того дела, за которое отдал жизнь, — тихо произнес Хинский.
— Электроход «Майор Комаров»… — медленно произнес Иван Павлович. — Знатный электроход! Уж я — то в этом деле кое-что понимаю. Он пронесет это имя по всем морям и океанам мира.
— Кстати, — сказал Лавров, бросив взгляд на тяжело задумавшегося Хинского, — вы слышали, что шахте номер три правительство постановило присвоить имя Андрея Красницкого?
Ирина отошла от борта и села в свое кресло рядом с Лавровым.
— Свежеет что-то, — сказала она, зябко поеживаясь и прижимаясь к плечу Лаврова.
— Накинь пальто, Иринушка, — произнес Лавров, заботливо укутывая жену. — Арктика — пока еще Арктика, со всеми ее капризами.
— Это ледники Франца-Иосифа дают себя знать, — сказал Иван Павлович. — Да и в проливах там, наверное, держится еще лед. Лето хотя и на редкость прекрасное и год не ледовый, но «Красин» не зря, видно, ждет нас в бухте Тихой… Придется ему поработать, пока проведет он «Майора Комарова» Британским каналом до острова Рудольфа.
Ирина задумчиво смотрела в морскую даль, на выраставшее вдали пятно острова Нордбрук с его знаменитым мысом Флора, местом встречи Нансена с английской экспедицией Джексона. Лицо Ирины заметно похудело, взгляд выпуклых серых глаз стал тверже и решительнее, но нежный румянец на щеках и доброе выражение остались прежними.
— Знаешь, Сережа… — мягко сказала она мужу, — как только ты произнес имя Красницкого, я вспомнила Грабина. Наверное, шестая шахта будет носить его имя?
— Думаю, да…
Ирина помолчала, уютно поежилась под теплым пальто, с ногами забравшись в широкое кресло, потом вдруг спросила:
— Ты не слыхал, Сережа, ничего о Березине? Где он сейчас?
— Месяца два назад, — не сразу ответил Лавров, — начальник Управления реконструкции тундры говорил мне, что видел Березина в отдаленном районе Якутской республики. Он работает над реконструкцией рек и озер этого района. Он ведь потамолог, большой специалист по рекам.
— Вот как! — удивилась Ирина. — Ведь он был осужден как социально опасный человек…
— Я не расспрашивал о подробностях, — поморщился Лавров, видимо не очень довольный новой темой разговора. — Я еще до сих пор не оправился от раны, которую нанес нам этот человек…
— Я знаю эту историю, — вмешался Хинский.
— Расскажите, Лев Маркович, — попросила Ирина. — Пожалуйста.
— Да стоит ли, право, интересоваться этой личностью? — ворчливо произнес Иван Павлович. — Как будто больше не о чем разговаривать…
— Ну, если Ирина Васильевна просит… — сказал Хинский, улыбаясь и дружелюбно глядя на молодую женщину. — История вот какая. Березин писал какой-то труд по своей специальности. Через год после его осуждения он стал просить об отправке его на работу по реконструкции тундры. Такие же заявления поступили от других осужденных. Им отвели глухой, отдаленный участок тундры, где они и работают. Говорят, что Березин усердно трудится…
Рассказ Хинского продолжала Ирина:
— Ревность и зависть к успехам Сережи толкнули Березина на этот ужасный путь. И я не постеснялась открыто сказать на процессе, что именно эти отвратительные чувства отдали его во власть Гоберти. Но все же, если Акимов был последышем фашизма, непримиримым врагом, то Березин, может быть, еще сделается человеком…
— Не верю, что он когда-нибудь будет человеком, — проворчал, насупившись, Иван Павлович. — Трусы и завистники — самые поганые люди и навсегда такими останутся…
— Вы правы, Иван Павлович, — сказал Лавров. — Пока эти низкие чувства владеют человеком,
