поднявшие потерянный стяг демократии, защищались с львиной храбростью. Но Борис Яковлев не был в состоянии разделять кровавое опьянение своих друзей. К телефонной станции стянулось несколько тысяч красногвардейцев. Последние люди старого режима пропали. Им оставалось только биться ради достойного конца. Но кто будет воспевать их славу? Буржуазия оцепенела. Осажденные слышали вокруг себя только проклятия и страшные угрозы красных. Яковлев предвидел ужасную, ненужную бойню. Он лихорадочно жаждал конца этой последней авантюры. Ему скорее хотелось обыскать все мертвецкие в поисках своей бедной возлюбленной Александры.
В последний раз приложить свои губы к этим окоченевшим губам. Благословить это храброе сердце, показавшее себя настолько мужественным, что мужчинам было бы впору покраснеть.
Мысли об Александре заставили его смутно почувствовать, что все это ужасающая ошибка, что смерть никогда не открывает пути к истинной свободе. Путь к истинной свободе ведет через жизнь, отдавая душу за душу и любовь за любовь.
И движимый этой мыслью, он собрался пойти к осажденным людям и предложить им сдаться.
Снова, как тогда перед Зимним дворцом, он велел прекратить огонь, привязал белое полотнище к своей винтовке и отправился к врагам.
Офицеры, юнкера и несколько женщин, засевших на телефонной станции больше не верили в победу. Они знали, что петроградская чернь справилась с казаками. Откуда им ждать помощи? Они поняли, что защищают потерянную позицию. Они молча встретили комиссара Яковлева и молча выслушали его предложение.
— Я требую сдачи, — сказал красный комиссар, — вы должны положить оружие. За это я готов гарантировать вам жизнь.
Офицеры согласились на это. Что им еще оставалось делать? Бороться?
Не стоило бороться только ради того, чтобы умереть. Стоило бороться за жизнь. Да, они хотели жить, и они хотели спасти этих несчастных женщин, спасти их от судьбы женщин батальона смерти.
Снаружи сперва господствовала мертвая тишина. Яковлев вернулся не сразу. Каждому офицеру, каждой женщине он задавал один и тот же полный отчаяния вопрос:
— Не видали ли вы командиршу батальона смерти? — В ответ он слышал все одно и то же:
— Нет, мы не видели ее. Говорят, что она погибла.
Рабочим надоело ждать возвращения вождя, и вдруг поднялся крик, превратившийся в адский вой:
— Яковлев! Яковлев! Смерть офицерам! Смерть юнкерам! Смерть юнкерам! Они уже хотели штурмовать здание. Но вот появился сам Яковлев, бледный и немного сгорбившийся, каким он стал за ночь с 25 на 26 октября, и крикнул своим солдатам:
— Осади назад! Офицеры сдаются!
Поднялась буря криков. Крики, как стрелы, падали на большевицкого вождя:
— Никакой сдачи! Они должны умереть! Они должны умереть! Смерть юнкерам!
Яковлеву, наконец, удалось добиться спокойствия. Подняв руки вверх, он крикнул:
— Я дал свое честное слово!
Но теперь крики превратились в настоящую бурю, срывающую все плотины. Перед Яковлевым мелькнули тысячи налитых кровью глаз, упорно смотревших на него: он во второй раз пытался защищать буржуев и юнкеров!
— Смерть! Смерть! Смерть! — завыла толпа. Но он не дал запугать себя и не отступил. Перед ним, словно видение, мелькнуло белое платье Александры. Он увидел ее, словно воплощение далеких, ему самому больше непонятных идеалов, окровавленную и погружающуюся в вечную ночь. И он ответил:
— Офицеры наши пленники! Никто не смеет поднять руку на них!
Но красногвардейцы пытались уговорить его:
— Это не пленные! Это мертвецы! Дай дорогу, товарищ! Они должны умереть!
Яковлев ответил с мрачной решимостью:
— Я даровал им жизнь!
— Ты не вправе даровать жизнь, которая не принадлежит тебе. Офицеры принадлежат нам! Смерть! Смерть юнкерам!
— Я дал свое слово!
— Ты, ты дал его! Ты, но не мы! Выводи пленных! Мы приколем их штыками! Выводи их живее!
Перед взором Яковлева из зимнего тумана вырисовалось бледное лицо с большими глазами и голос… сладкий голос — (ах, он готов был отдать все, свою жизнь, даже победу свою, чтобы еще раз, только один раз еще услышать этот горячо любимый голос), — и этот голос сказал:
— Мы все много страдали… Вся Россия страдала до бесконечности. Русский народ — большой ребенок, и мы все его дети. Никто не вправе насильничать над Россией, надо лечить ее раны… путем свободы и справедливости. — Тогда Борис Яковлев неожиданно выхватил револьвер и, широко расставив ноги, стал лицом к беснующейся орде и сказал:
— Я дал свое слово, что офицеры останутся живы. Победители не смеют быть убийцами!
— Го-го-го! — закричали матросы. — Наш комиссар заступается за слуг царизма, и все-таки мы перебьем их!
— Кто посмеет сделать шаг без моего разрешения, будет застрелен на месте!
В ответ ему послышался ураган ярости. Тысячи людей стали напирать вперед.
Раздался треск выстрела. Один выстрел… Другой… Третий… — В ужасе, словно видя перед собой Герострата, осквернителя святыни, масса отхлынула обратно.
Трое убитых! комиссар Борис Яковлев застрелил трех красных рабочих!
Он сам стоял, как лунатик, с посеревшим лицом, устремив взгляд вдаль, как будто небо в состоянии было принести ему спасение, и опустил оружие. Никто ему больше не оказывал сопротивления. Белые офицеры вышли и были взяты в плен. Тем временем прибыли регулярные красные войска. Их еще не успело охватить опьянение кровью. Они спокойно слушались приказания офицеров, которых они сами же выбрали. Они приняли от комиссара Яковлева пленных. Стотысячная толпа, взявшая телефонную станцию, понемногу рассеялась. Никто не оглядывался вслед красному комиссару. Борис Яковлев с револьвером в руках остался один перед зданием телефонной станции. Его сердце сверлило потрясающее создание:
'Я стрелял в революцию. Я согрешил против святости мести. Я уже больше не настоящий большевик. Но что же я тогда такое?' Он отмахнулся от докучливых мыслей. Воспоминание об Александре гнало его прочь отсюда… И в то время, когда Петроград лихорадочно работал над укреплением завоеваний революции, он начал обходить дома, в которых были свалены трупы жертв этих ночей.
Так бродил он целый день и следующую ночь. Он обыскал все лазареты, куда временно были доставлены убитые. Он нашел кое-кого из подруг Александры. Он видел много женщин из батальона смерти. Но свою возлюбленную он не нашел. Через два дня ему стало ясно, что Александра не была убита.
Александра в плену!
У Бориса Яковлева были братские отношения с вожаками революции. Он обладал обширными связями. Ведь он сам был призван вершить великие дела, после того, как хаос уступит место порядку. Ему охотно открыли двери всех тюрем, и повсюду ему были показаны наскоро заготовленные списки арестованных.
Но и среди пленных и арестованных Александры тоже не оказалось.
'Может быть, ей удалось бежать', — подумал Борис Яковлев, испустив глубокий вздох облегчения. Но его тут же охватила тоска по ней, тоска, смешанная с надеждой и страхом. Вдруг какой-то солдат, сопровождавший его при обходе Петропавловской крепости, сказал:
— А ты уже побывал в казармах?
Комиссар Яковлев с удивлением посмотрел на солдата.
— В казармах?
— Ну, да, товарищ комиссар. Что ты так глядишь на меня? В казармах, где расквартированы рабочие и матросы, которые дрались в ночь с 25 на 26 октября.
На лбу Яковлева выступил холодный пот. Его дыхание вырывалось с трудом:
— Разве матросы и рабочие… затащили в казармы… пленных?
