сопровождать солдат.
Переодетого курьера охватило чувство неудержимой ярости. Но он последним усилием подавил в себе ожесточение по поводу этой мерзости, которой изводили женщин, так глубоко уважаемых им.
Как только он сменился с поста, он тут же смешался с толпой красноармейцев из охраны, стоявших перед домом. Все были взволнованы: белые наступали. Удалось ли ему узнать, какая страшная опасность собиралась над головами пленников? Он знал, что происходило в Екатеринбурге. Фронт, во всяком случае, нельзя было больше удерживать. Красные войска отступали с боем, одновременно взрывая все мосты и портя дороги. С возрастающим страхом и беспокойством, которое он больше не был в состоянии сдерживать, Бренкен каждый день бегал за город, подгоняемый надеждой, что спасители могут совершенно неожиданно и нечаянно ворваться в город. Его рассудок и его познания в военном деле подсказывали ему, что это было совершенно невозможно. И все же он надеялся… с часу на час, со дня на день. Не обращая внимания на насмешки, он все время носил на груди красную розу. Но никто не подавал ему таинственных знаков. Никакой помощи!
Еще другая горячая забота все время охватывала его: что стало с Настей? Правильно ли он поступил, подвергнув таким опасностям и поставив такую тяжелую задачу своей храброй возлюбленной, которая еще не успела оправиться от продолжительного заключения в крепости? Но у него тогда не было выбора. Известие, доходившие от чехословаков, приводили его в отчаяние. Каждый день он пытался подойти ближе к императрице, не возбуждая подозрений. Но это больше не удавалось. Каждый день все время кто-нибудь из рабочих был в коридоре. Надзор становился все строже, все беспощаднее.
Наступило 3 июля.
Бренкен подумал, что в Петрограде, по-видимому, сделали совершенно правильный расчет: у красных, должно быть, служили отличные офицеры генерального штаба. Они высчитали, что белые раньше 12 июля не смогут вступить в Екатеринбург. Оставалось еще девять дней — но, боже мой, что будет, если эти девять дней пройдут бесплодно?
Бренкен был совершенно один. Как он ни ломал голову, куда ни кидался не находил помощи. Повсюду были только противники. Он один был совершенно бессилен. Он мог только пожертвовать своей жизнью. Он не догадывался, как немного времени оставалось до конца трагедии.
Под вечер он пошел на караул и стал на пост перед домом. Он простоял около часу, когда пришел Юровский. Лицо Бренкена горело. Он ненавидел это вздутое лицо с маленькими злобными глазками. В этом лице отражалась вся предвзятая глупость, отсутствие собственных мыслей и машинальная способность подчиняться только работе чужой мысли.
— Товарищ, — сказал Юровский, — поручаю тебе, чтобы ты в течение часа отобрал револьверы у всех часовых!
Бренкен растерянно уставился на него.
— Почему я должен…
— Молчи товарищ, и исполни то, что я тебе приказал. Иначе я отправлю тебя обратно работать на фабрику. Оружие должно быть сдано в комендатуру.
Сказав это, он ушел. На один момент в голове курьера судорожно мелькнула внезапная безумная надежда: неужели Юровский затевает освобождение царской семьи? Но это продолжалось только одну секунду… Потом Бренкен горько рассмеялся над самим собой. Он обошел все посты, отбирая оружие. С 12-ю отобранными наганами он явился к Юровскому. Маленький слуга, исполнявший для царицы все закупки и поручения, стоял у стола в комендантской комнате. Он с любопытством наблюдал, как красноармеец Бренкен сдавал револьверы. Юровский вышел.
— Я сейчас сплю в доме Попова, напротив, — тихо сказал лакей, обращаясь к Бренкену.
Тот поднял голову.
— Почему?
— Не могу знать. Так приказано.
Юровский вернулся. На его лице было написано необычайное волнение. Бренкен наблюдал за ним, и страх внезапно охватил его сердце. Смертельный страх. Ему хотелось крикнуть от боли. Что случилось? В доме царило таинственное молчание, прерываемое только нервными шагами приходящих и уходящих. Никто не произнес ни слова. Громкие шутки и смех рабочих замолкли.
Напрягая свои последние силы, Бренкен указал на оружие.
— Пожалуйста, примите, товарищ комендант. Есть что-нибудь новое?
Юровский бегло посмотрел на него. Он пересчитывал патроны.
— Нет, — а впрочем, есть кое-что! Скажи товарищам, чтобы никто не волновался, если сегодня ночью будут стрелять.
Он снова склонился над патронами.
Бренкен тяжело дышал, жадно хватая воздух.
— Почему же должны будут… должны будут стрелять… товарищ комендант?
Юровский, не глядя на него, ответил:
— Потому что Совет, по предложению Войкова, постановил сегодня ночью расстрелять царя со всей его семьей.
Эти слова упали на Бренкена, как капля раскаленного свинца. Он стоял бледный, как смерть, не будучи в состоянии произнести ни слова. У него на лбу выступил холодный пот и крупными каплями падал ему в глаза.
— Ну? Еще что? — спросил Юровский, не меняя позы.
— Ничего! — с усилием произнес Бренкен.
— Ну, тогда ступай! Ты свободен от наряда до десяти часов утра завтрашнего дня.
Совершенно не сознавая, что он делает, Бренкен, шатаясь, вышел в коридор. В коридоре стояла кучка рабочих.
— Ты что-ли знаешь, что случилось? — спросил у Бренкена красноармеец Егор Столов, крепко державшийся за своего товарища Филиппа Проскурякова. Оба были здорово пьяны.
— Сегодня ночью собираются расстрелять царя со всей его семьей, ответил Бренкен, твердым взглядом посмотрев на всех окружающих.
— Ну, и отлично! — проговорил Столов.
— А что вы скажете? — обратился Бренкен к прочим: — Вы согласны с этим?
— Ну, конечно, — равнодушно ответил один из них. Другие добавили:
— Какое нам дело до этого? Разве царь заботился когда-нибудь о нас? Так чего же нам заботиться о нем?
— Но разве царь когда-либо намеревался расстрелять вас только за то, что вы рабочие?
Наступила пауза. С лицом, выражавшим крайнее напряжение, держа ружье в руках, подошел Медведев. Он услыхал последние слова:
— Что? — спросил он. — Не собираешься ли ты начать пропаганду в пользу этого коронованного преступника?
Бренкен почувствовал, что наступил решающий момент. У него не было времени составить план компании. Это было бы отчаянным поступком и в то же время совершенно невозможно. Но он должен был умереть, как солдат во имя своего долга и чести.
Не спуская глаз с ружья Медведева, он ответил так громко, что все прочие рабочие подошли:
— Я не могу молчать, когда пленных собираются просто-напросто перебить. Их не допрашивали, и они не могли оправдаться ни в одном предъявленном им обвинении. То, что должно случиться, — убийство! Убийство! Убийство!
— Молчи, собака! — закричал Медведев и поднял ружейный приклад.
— Товарищи! Рабочие! Солдаты! — крикнул Бренкен. — Вы хотите быть слугами палачей? Разве мы наемные убийцы? — быстро поправился он.
Но этот призыв к уму и сердцу рабочих остался гласом вопиющего в пустыне. Рабочие равнодушно и некоторые, даже с выражением сильного изумления смотрели в лицо своего товарища, как бы желая сказать: — Разве он лишился рассудка? О чем он так волнуется? Они видели свою честь в послушании тем, кто обещал им свободу и более счастливое будущее. И так как их жгучая ненависть была вызвана и вскормлена прегрешениями старого режима и своим острием была направлена против его представителей,
