Подтянув на впалом животе кальсоны, босой, с зазябшими ногами, он повертел в руках пистолет, поло жил его на стол и пошел из кухни.
Укладываясь подле жены, Василий Капитонович неловко погладил ее по остывшему круглому плечу.
— Ну как, Вася? — прошептала Елена Ивановна.
— Все в порядке, — сказал он.
— Поговорил с ним?
— Ага. Беседовали. Спи, Леля.
— Спасибо тебе, Вася. — Она поцеловала его в висок. — Никогда я никого не любила, кроме тебя.
Он скрипнул зубами и еще долго не мог заснуть,
Утром в кухне пили чай.
Анатолий вышел из комнаты с перевязанной щекой. Варя держала на коленях ребенка и поила его с ложечки теплым молоком. Витька убежал в школу.
— Значит, насчет Ириши мы договорились, мама, — сказала Варя. — В среду Толик привезет ее.
— Я, наверное, бюллетень оформлю, из-за флюса, — сказал Анатолий. — Если в городе не дадут, попрошу здесь в больнице. Батя поможет.
Василий Капитонович ничего не ответил. Он пил чай.
Сын поглядывал на него украдкой. Ему было совеетно за все, что произошло на глазах у старика, и хотелось сказать ему, что больше это никогда не повторится. В конце концов, он хозяин в доме. И никаких парикмахерских курсов он не потерпит.
Когда собрались на вокзал, Елена Ивановна вышла провожать их на крыльцо. Сверток с пирогами она положила сыну в портфель.
— Туфли у тебя нечищеные, — сказала Елена Ивановна.
— Ну что ты, мама, вечно привязываешься ко мне с туфлями, — сказал Анатолий. — Почищу в городе.
— Удивительный вы человек, мама, — сказала Варя. — Как будто у людей нет других интересов, кроме туфель.
Они пошли к автобусу, Анатолий нес дочку, Варя — портфель.
В комнате, у окна, стоял Василий Капитонович. Глядя им вслед, он громко произнес:
— Сопляк. Вот сопляк.
НОЧЬЮ
— Перестань!
— А потом ты поехала с ним…
— Перестань! Перестань.
— А потом ты поехала с ним на Клязьму, и вы взяли в гостинице два отдельных номера. Представляю себе, какое у тебя было счастливое лицо, когда вы ехали вместе на Клязьму.
— Я заткнула уши, можешь говорить все, что угодно.
— И это продолжалось два года. Хочешь, я повторю то, что ты сказала ему по телефону?
— Не смей. Ведь ты же обещал мне.
— Ты сказала, что любишь его и что гордишься им. Мне ты никогда не говорила, что гордишься мной. Ты позвонила ему с утра, с самого раннего утра…
— Господи, какое это имеет значенье — утром или вечером!
— Если ты звонила с утра, значит, ты с этим проснулась, значит, ты думала об этом круглые сутки. Думала всегда. Все эти два омерзительных года. Ты радовалась, когда я уезжал в командировки, в Рязань, в Баку, в Ростов, в Свердловск, в Ташкент. Ты укладывала мой чемодан, провожала меня на вокзал, тебе надо было лично убедиться, что поезд действительно ушел. Ты говорила мне на прощанье, когда я уже стоял в тамбуре вагона: «Береги себя». Я еще тогда замечал, каким невыразительным голосом ты это говорила. Тебе надо было поскорей вернуться с вокзала, скорее звонить ему, что я уехал, что вы свободны…
— Опять начинается с самого начала. Это невыносимо. Ведь ты же обещал мне.
— И теперь я хожу по нашей квартире, где все заслежено им. За что бы я ни взялся рукой, куда бы я ни ступил, всюду был он. Он ел из наших тарелок, пил из наших рюмок, я спал с ним на одних и тех же простынях. Ты предавала меня все эти два года…
— Я никогда не предавала тебя.
— Ты предавала меня самым пошлейшим образом.
— Я говорила ему, что я люблю тебя. Его корежило от моих слов. Перестань, ради бога, перестань. Ведь так ничего не получится. Я же все сделала, как ты хотел. Я же рассталась с ним. Мы не видимся полгода. Я не думаю о нем, не вспоминаю его.
— Не лги.
— Все эти полгода ты каждый день, по многу раз в день, спрашиваешь меня внезапно: о чем ты думаешь? И я каждый раз тотчас же отвечаю тебе, о чем я думаю. И всегда оказывается, что это не о нем.
— Боже, каким я был идиотом все эти два года!
— Ну, пожалуйста, ну, я тебя прошу. Ну, хватит.
— Ты сказала, что в нем сто восемьдесят пять сантиметров роста. Значит, он не помещался в нашем зеркале.
— Не знаю. Откуда я могу это знать.
— Я знаю. Я мерил. Он помещался в нашей постели, потому что она на двенадцать сантиметров длиннее зеркала. Постель я тоже мерил. Тебе понятно, до чего я дошел?
— Если ты сейчас же не прекратишь, я заткну уши.
— Он на двадцать пять лет моложе меня. Значит, в сорок первом году ему было восемь лет. А в тридцать седьмом — четыре года. Ужасно трудно представить себе, что ты любила человека, который не знает, что такое война.
— Я же тебе говорила, я всегда сравнивала его с тобой, и всегда не в его пользу. Он даже обиженно спрашивал меня: «Тебе не о чем со мной разговаривать?»
— Ты открывала ему дверь со счастливым лицом. Ты накрывала для него на стол со счастливым лицом. Ты ходила при нем красивая от счастья. Если б он не был моложе тебя на десять лет, все повернулось бы иначе. Ты рассталась, с ним, потому что у тебя не было другого выхода.
— Он не знал, сколько мне лет.
— Но ты знала, сколько тебе лет.
— Он говорил, что я для него моложе всех на свете.
— Молодой женщине не говорят, что она моложе всех на свете. Ты осталась со мной, потому что у тебя не было другого выхода.
— Был.
— Не было.
— Я могла остаться одна. Не обязательно от одного мужа переходить к другому.
— Ты боялась остаться одна.
— Я ничего не боюсь. Можешь оскорблять меня сколько угодно. Скажи еще, что я осталась с тобой ради денег. Если ты это скажешь, я от тебя немедленно уйду.
— Когда я позвонил тебе ночью из Свердловска, то сразу догадался по твоему голосу, что ты пьяна. Я трижды подряд звонил тебе в ту ночь и слышал, что ты пьяна, но ты говорила, что у тебя такой голос спросонья. Как будто я не знаю за двадцать лет жизни с тобой, какой у тебя голос спросонья. Сколько вы выпили тогда?
— Я тебе уже говорила. Это невыносимо.
— Сколько?
