много).
Всякий раз, проходя мимо, унтер смотрел на него с завистью. Даже сглатывал. Знать, и ему хотелось пивка. Но Грубер до поры до времени человека не искушал. Служба есть служба. Зато когда, уже к вечеру, унтер вышел из ворот просто так, с трубочкой, и прошелся вдоль рощицы прогулочным шагом, Тимо вежливо пригласил:
– Гаспадин унтер-официр, пиво-зосиска?
По кожаной фуражке было понятно, что Тимо хоть и рядовой, но не простой, а из технического состава. Унтер-офицеру с таким сесть незазорно.
Краснолицый охотно согласился.
Познакомились. Выпили по паре.
Тимо достал пузырек с авиационным спиртом, разделил поровну, долил пивом. Это был русский национальный напиток, назывался «йорш», Kaulbarsch. Отрава страшной опьяняющей силы. Правда, сам Грубер никогда не пьянел, это у него было наследственное.
Он выпил колючий Kaulbarsch до дна, мерно двигая кадыком. Сплюнул. Вытер губы. Закусил редиской.
Унтер-офицер Земен Земеныч со звучной фамилией Зыч наблюдал за этими манипуляциями с уважением.
Двумя часами позднее
Уж и стемнело, а новые друзья все не могли расстаться. Они стояли у высокого забора и препирались. Семен Семеныч уговаривал приятеля продолжить приятную встречу и очень обижался, что тот не соглашается, хотя Тимо сразу согласился. Но унтер пребывал в той стадии опьянения, когда любишь всех вокруг и обижаешься, не чувствуя должной взаимности.
– У нас в Расее как? – говорил Сыч, держа перед носом палец, чтобы собеседник не перечил, а слушал. – Меня угостили, и я угощу, если вижу, что хороший человек. Вот ты, Тимоха, к примеру, хоть и чухна, а человек хороший. Так? – Грубер кивнул. – И я человек хороший. Или ты со мной не согласен? – Тимо снова кивнул, и унтер завершил свое логическое построение: – А как коли ты хороший человек и я хороший человек, то почему двум хорошим людям не выпить вторую бутылку?
Он показал на одной руке два пальца и на другой два пальца – получилось и убедительно, и наглядно.
– Надо фыпить, да.
– Вот. А ты спорил.
– Я не спориль. Я говориль, штоп фыпить, надо сабор ходить, а сабор нельзя – часовой.
– Дурак ты, Тимоха, хоть и хороший человек.
Семен Семеныч хитро подмигнул, палец прижал к губам и показал приятелю вот какую штуку: нагнулся, вынул гвоздь из одной, только ему известной доски, отодвинул ее.
– Милости прошу до нашего шалашу! Начальство умное, а мы умнее. Завсегда можем свою свободу иметь. Но только тс-с-с. Нижним чинам про мой сукретный лаз знать не положено.
Они продрались через занозистую щель на территорию. Под забором было темно, но по углам зоны и в центре горели яркие прожекторы. Между бараком и ангаром виднелась черная зачехленная громада «Летающего слона». По ней, серея, проползла неторопливая маленькая тень – дозорный.
– Давай за мной, – шепнул Сыч. – Только молчок, а то болтаешь много.
Преувеличенно крадущейся походкой он двинулся вдоль стены барака и через несколько шагов споткнулся о водосток.
– Стой, кто идет?
От самолета, наставив карабин, приближался часовой.
– Я это, я. – Семен Семеныч распрямил плечи. – Подышать вышел. Служи, солдат, служи. Гляди, ик, в оба.
Иканию и легкому покачиванию начальника постовой не удивился – очевидно, дело было обычное.
– Господин унтер-офицер, скоро смена? Дежурный, гад, пользуется, что у меня часов нету.
– Ты не рассуждай. На пост вон ступай.
После того как часовой отошел, Сыч поманил собутыльника: можно.
Дело шло на лад
Семен Семеныч квартировал в бараке для нижних чинов, однако не с солдатами, в общей казарме, а в отдельном закутке. Там стояла настоящая пружинная кровать, на стене висел парадный мундир с шашкой, для красоты имелись открытки и лубочная картина «Как немец от казака драпал».
В углу поблескивал медными гвоздиками большой сундук, в котором Сыч хранил всё свое имущество. Он порылся там, извлек замотанную бутыль.
– У них сухой закон, а у нас первачок на шишечках. Заневестилась, родимая. И колбаска есть, а как же. И хлебушек. Всё полной чашей.
Он локтем смахнул с дощатого стола какие-то бумаги, разложил угощение.
В роли хозяина Семен Семеныч держался церемонно:
– Первая за дорогого гостя. – Приятели поклонились друг другу. Чокнулись. – Тимофей Иванычу.
– Земен Земенычу.
Выпили. Пожевали. Унтер посветлел ликом, расстегнул ворот.
– Первачок – чистый родничок… Так ты, говоришь, плотник?
Тимо кивнул.
– И жалаешь при мне служить?
– Да.
– Ну и служи, раз так. Ты ко мне с дорогой душой, и я к тебе. Утром поговорю с командиром, с Рутковским. Скажу: так, мол, и так. Плотник, мол, нужон, я вашему благородию сколько разов докладывал. Он, Рутковский, меня во всем слушает. Без меня – ничего. Вобще. А хороший плотник – он завсегда. Правильно?
– Да.
Снова выпили. Семен Семеныч начал вступать в стадию оживления, ему хотелось праздника.
– А чего ты смурной?
Тимо подумал-подумал, но что такое «смурной», не вспомнил и на всякий случай сказал:
– Так.
– Врешь, Тимоха. Военному человеку нос вешать нельзя. Ты сам откуда? Говорил, с Ревеля?
– Да, с Ревель.
– Немец или чухна?
– Я не есть немец. Я есть чухна.
– Ишь, оби-иделся! – засмеялся Сыч. – Это хорошо, что не из немцев. У нас ихнего брата к «Муромцу» служить не подпущают. Такая от начальства струкция. Подпоручик Шмит, правда, имеется, но он русский. А ежели ты чухна, будет тебе от меня сурприз. Знаешь, что такое сурприз?
– Нет.
– Узна-аешь… Посиди-ка вот…
Посмеиваясь, унтер вышел из комнатки.
В казарме на двухъярусных нарах спали солдаты из команды обслуживания. Сыч подошел к одному, толкнул в плечо.
– Чуха, подъем! Давай за мной!
На веснушчатом, мятом спросонья лице мигали светло-голубые глаза.
– Сачем?
– Приказ получил? Сполняй, – строго сказал Семен Семеныч, но не сдержался, подмигнул.
В каморку они вернулись вдвоем.
– Вот, Тимофей, тебе мой сурприз. Земеля твой. Тоже чухонец и тоже с Ревеля.
Тимо молчал.
Зато разбуженный эстонец оживился.
– Kas sa oled toesti Tallinnast? Suureparane! – обрадованно воскликнул он. – Nuud ma saan kellegagi inimeste keeles raakida![3]
