точнее сказать, бродило смятение.
Он вообще нередко терзался по утрам от осознания, что что-то накануне сделал не так, как, по его мнению, следовало бы. Вадим, будучи по натуре человеком довольно робким, и в то же время до щепетильности честным, комплексовал нередко и по многим вопросам: если, скажем, что случалось очень редко, выпьет и это кто-то заметит; если в чем-то провинится перед начальником отдела, пусть даже тот, весьма деликатный человек, ничего ему и не скажет; если невольно обидит матушку… Или как вот вчера, когда его неожиданно потянуло распустить сопли перед Ашотом…
Слов нет, Ашот Айвазян хороший и порядочный мужик, свой в доску, как говорится, неподлый… Да только ведь все равно ему, человеку, который работает в частном детективном агентстве, не так просто влезть в шкуру обычного государственно-бюджетного следователя, который к тому же считает, что пришелся в своем ведомстве не ко двору. Вот и получается, что Ашот из вежливости покивал, поподдакивал, посочувствовал — а сам при этом в душе, скорее всего, подумал, что лопух ты, Вадик, раз уж не сумел зарекомендовал себя в конторе; так тебе и надо, папенькиному сынку, который, в смысле папаша, и сумел через своих старых сослуживцев сразу после бурсы пристроить отпрыска в столь солидное и престижное учреждение.
Нет, подобная слабость для мужчины непростительна. Впрочем, почему только подобная? Слабость для мужчины вообще непростительна, — солидно подумал Вострецов.
…Поворочавшись, Вадим понял, что ему не уснуть и с сожалением выбрался из-под теплого одеяла. Сунул босые ноги в любимые старые расхлябанные тапки-шлепанцы и, не включая свет, обхватив самого себя за тощие ключицы, потащился на кухню. Снял с плиты остывший чайник, напился, проливая воду на голую костлявую грудь с несколькими порознь разместившимимся бледными волосками, прямо из носика — благо, матушка не видит, а то выдала бы на орехи. Подошел к окну. В доме напротив светилось всего несколько окон. Ночь на дворе, какой нормальный человек будет в это время бодрствовать?
Водился у него, у Вадима Вострецова, такой грешок, водился… Это некрасиво, он отдавал себе в этом отчет, но не мог отказать себе в удовольствии иной раз понаблюдать за этими окнами напротив. Даже иной раз в бинокль… Это было так захватывающе и интересно — подглядывать в ярко освещенные прозрачные квадратики и видеть фрагментики чужой жизни, пытаясь домыслить то, чего не увидел… Впрочем, домысливать иной раз даже нет необходимости — просто посмотреть тоже само по себе интересно… У Вадима уже были некоторые заочные знакомые в освещенных окошках. Семейный ужин, мужская попойка, гостевое застолье, размеренная карточная игра — подобное виделось не так уж редко. А бывало, что станешь зрителем что-нибудь и полюбопытнее. Как-то он подглядел, как в одном из них медленно, неритмично пританцовывая перед зеркалом, неумело раздевалась юная дева — наверное, мечтает о лаврах стриптизерши, домыслил ситуацию Вадим; потом дева еще долго вертелась перед зеркалом, словно чувствуя на себе мужской взгляд, изучая отражение своей еще толком не сформировавшейся груди, живота и всего остального… А в другой раз разглядел, как пара на балконе занималась тем, что именуется сексом или любовью… Правда, как-то доводилось ему видеть и кое-что другое: например, как дрались муж с женой, а ребенок пытался их разнять…
Сейчас за одним окошком виднелась кухня и по ней неторопливо и обстоятельно передвигался крупный немолодой мужчина в майке, который, похоже, в столь ранний час готовил себе завтрак. Наверное, собирается на работу, например, в троллейбусный парк или в депо метрополитена, привычно додумал ситуацию Вадим. За другим, в ярко освещенной комнате, время от времени мимо окна проходила девушка в ярком синем халате. В третьем людей не наблюдалось, просто виднелась широкая расстеленная кровать… За этими двумя хотелось понаблюдать подольше: вдруг девушка тоже начнет раздеваться или в постели начнет происходить что-то любопытное… Но все три окна вдруг неожиданно, почти одновременно погасли.
И Вострецову вдруг сразу стало все это неинтересно. В конце концов, сейчас не до них, не до того, что происходит в чужих освещенных окнах.
Мысли все время возвращались ко вчерашнему дню. Причем, не только к собственно разговору с Ашотом — этот эпизод вспоминать было попросту неловко, а потому Вадим попросту старался вычеркнуть его из памяти. Нет, мысль устремлялась к самому утру, когда в кабинет вдруг стремительно вошел его непосредственный начальник.
…Начальник отдела Сергей Реисович Ингибаров, которого за глаза обычно звали «Индикатором», всегда в кабинет входил стремительно. И по коридору двигался бесшумно, будто в мягких тапочках. Объяснял он это тем, что, мол, с детства ходил на охоту, потом работал оперативником, с тех пор, мол, и привычка такая выработалась. И к себе вызывать подчиненных, громогласно утверждал Индикатор, без крайней нужды не следует. Человек, мол, делом занят, а ему вдруг нужно куда-то бежать…
Однако злые языки по этому поводу зубоскалили, что таким образом он время от времени контролирует, чем и как занимается его штат.
Вот и теперь: он вошел неожиданно, держа под мышкой свою неизменную папку. Вадим сидел над «делом» об убийстве журналиста Сафронова. Что-то в нем ему не нравилось, что-то ускользало от внимания — а вот что именно…
— Ну что ты уставился в бумаги, как баран на новые ворота?
Индикатор прикрыл дверь, широко улыбался, правда, только губами, изображая, что это он таким образом пошутил. Однако Вострецов воспринял слова буквально. Дело-то он и в самом деле не раскрутил, перевел в разряд «висляков».
— Да вот… — смущенно и неопределенно ответил он и неловко поднялся из-за стола.
Ингибаров прошел и присел на уголок второго стола, стоящего напротив того, за которым работал Вострецов. Небрежно бросил рядом с собой принесенную папку.
— Над чем сидишь?
Вопрос прозвучал вполне благожелательно. Во всяком случае внешне.
— Над Сафроновым, — обреченно пробурчал Вадим.
Поскольку у него сейчас не было ни одного самостоятельного дела, он пытался разобраться в тех, на которые уже махнули рукой.
— Ясно, — кивнул Сергей.
Он взял со стола и столь же небрежно протянул подчиненному папку:
— Вот посмотри!
Вадим уставился на зеленый ледерин едва ли не со страхом. Папка виделась последним шансом, который ему посылает судьба в лице Индикатора. Или же напротив, последним ударом по его служебной деятельности, который наносит все та же судьба руками все того же Индикатора.
— А что здесь?
Опытный сотрудник начальнику такой вопрос, конечно же, не задал бы. Однако Вострецов был еще совсем неоперившимся птенцом, а потому Сергей счел возможным ввести его в курс дела лично.
— Вот смотри!
Начальник сам оттянул витые резинки-зажимы, раскрыл папку, извлек из нее несколько скрепленных между собой листочков.
— Это протокол осмотра места преступления, — пояснил Ингибаров и приготовился читать.
— А вы не могли бы просто так пересказать, о чем там речь? — робко спросил Вадим. — Я подробно потом сам все прочитаю.
В кабинете зависла тяжелая пауза. Сергей Ингибаров глядел на своего юного подчиненного, с трудом сдерживая раздражение.
Когда-то, в незапамятные нынче уже времена, когда Ингибаров, тогда еще совсем молодой сотрудник, только начинал работать в конторе, таких вот, подобных Вострецову, щенков, без какого-никакого стажа, без должного опыта и без весомых заслуг, сюда на пушечный выстрел не подпустили бы. Попасть сюда почитали за честь и за счастье ведущие специалисты борьбы с криминалом всего Советского Союза! Да и не только сюда — вообще в московские правоохранительные структуры. Мордвин Володя Казаков, один из создателей Московской транспортной милиции армянин Сароб Тирабян, еще один армянин, Гарик Туманян, татарин Рафаэль Калимулин, украинцы Гена Дейнека, Аркадий Семеняко, Леша Петренко… А теперь? Теперь любой пацан, только лишь потому, что у него имеется московская прописка, только потому, что у него влиятельный папаша, попросту обречен на то, чтобы в столице попасть в самые высокие
