Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра.

Елизавета ожидала развития русско-шведского конфликта. Амело, анализируя ситуацию в России, писал, что пассивность Елизаветы «может быть вызвана некоторым недоверием, что сама Швеция, несмотря на первоначальные демонстрации, ничего не предпримет и вследствие этого бездействия принцесса Елизавета останется подверженной неприятным последствиям»⁵⁵. Когда началась война, Елизавета заверила Шетарди, что подпишет обязательство, как только дела шведов пойдут хорошо. В доказательство своих намерений Елизавета передала французскому послу дополнительные пункты, в которых обещала компенсировать расходы шведов на войну, выплачивать Швеции субсидию, разорвать соглашения с Англией и Австрией и ориентироваться на Францию и Швецию. Однако, как и раньше, в пунктах не было речи о территориальных уступках.

Надежды заговорщиков на успешное наступление шведов, которое могло изменить ситуацию в русской столице, не оправдались. Первое серьезное сражение под Вильманстрандом 23 августа 1741 г. завершилось поражением шведской армии. И хотя русское командование не использовало плоды победы в Финляндии, для оппозиции стала очевидной беспочвенность расчетов на военную помощь шведов. Не оправдались надежды и на финансовую поддержку Франции: Шетарди смог предоставить лишь 2 тыс. ливров — сумму ничтожную для задуманного дела. Правда, Нолькен располагал значительной суммой — 100 тыс. экю, но, несмотря на просьбу Елизаветы, переданную через Лестока, отказывался их дать до тех пор, пока цесаревна не подпишет обязательство⁵⁶.

Осенью 1741 г. обстановка для заговорщиков стала ухудшаться. Следует отметить, что правительство давно знало о контактах цесаревны с иностранными дипломатами. Еще в январе 1741 г. аудитор Барановский получил приказ наблюдать за дворцом Елизаветы и рапортовать, «какие персоны мужеска и женска пола приезжают, також и е. в. куды изволит съезжать и как изволит возвращаться… Французский посол, когда приезжать будет во дворец цесаревны, то и об нем рапортовать…»⁵⁷.

В марте 1741 г. министр иностранных дел Англии Гаррингтон поручил послу Финчу довести до сведения дружественного Англии русского двора следующее: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции… Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия ободрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга, состоящего при ней с самого ее детства». Финч сообщил об этом Остерману и Антону Ульриху. Последний признался в том, что «правительство уже давно питает большие подозрения насчет замыслов Шетарди и Нолькена» и что «сближение Нолькена с врачом в. к. Елизаветы Петровны под предлогом врачебных советов давно обратило на себя внимание». Антон Ульрих сказал также, что Шетарди бывает у Елизаветы очень часто, «даже по ночам переодетый, а так как при этом нет никаких намеков на любовные похождения, посещения эти, очевидно, вызваны политическими мотивами»⁵⁸.

Однако большего — т. е. содержания ночных бесед Елизаветы с французским послом — правительство не знало. Остерман даже просил Финча пригласить к себе в гости Лестока и, пользуясь его пристрастием к вину, выведать подробности заговора. Обсуждались возможные варианты действий заговорщиков. Так, правительство с тревогой присматривало за Минихом, опасаясь, как бы отставной фельдмаршал не вошел в сговор с цесаревной и снова не повел бы гвардейцев глубокой ночью ко дворцу. Двух-трех визитов Миниха к Елизавете было достаточно, чтобы Антон Ульрих отдал секретный приказ «близко следить за ним и схватить его живым или мертвым, если он выйдет из дому вечером и направится к великой княжне». Брауншвейгская фамилия не сумела воспользоваться политическими плодами Вильманстрандской победы для упрочения своего положения в стране. Финч писал, что, по словам Остермана, правительство продолжало «плыть, озираясь во все стороны, не доверяясь излишне ничему и никому»⁵⁹.

Такое плавание не могло продолжаться долго. В октябре 1741 г. из армии переслали манифест, подписанный командующим шведской армией К. Э. Левенгауптом, в котором шведы объясняли начало войны с Россией «неправдами и неоднократными обидами иноземных правительств, господствовавших последние годы в России», а также «стремлением к освобождению» русского народа «от притеснений и тирании чужеземцев, дабы он мог свободно избрать себе законного государя…»⁶⁰. О каком «законном государе», противопоставленном «правительству чужеземцев», шла речь, ясно было для всех. Поступали и другие сведения о заговоре, который быстро становился секретом полишинеля. Развязка приближалась и наступила в конце ноября.

На очередном куртаге (приеме при дворе) в понедельник, 23 ноября 1741 г., Анна Леопольдовна объяснилась с Елизаветой. Об этой важной беседе до нас дошли две версии. Сразу после переворота правительство Елизаветы, дабы пресечь распространение за границей нежелательных слухов об обстоятельствах восшествия цесаревны на престол, разослало аккредитованным при иностранных дворах русским послам специальную записку с описанием переворота, содержание которой они были обязаны пересказывать в кулуарах и при этом ссылаться на якобы полученное из Петербурга частное письмо приятеля. В записке разговор соперниц передан так: «…правительница… при знатных тут генералитетах молвила к е. в. сии слова: «Что это, матушка, слышала я, будто в. в. имеете корреспонденцию с армией неприятеля и будто в. в. доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные фикции в той же силе делает?» На что е. в. ей, правительнице, ответствовала: «Я с неприятелем отечества моего никаких алиансов и корреспонденции не имею, а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, а как он мне донесет, то я вам объявлю».

И между таковыми переменных сердец разговорами изволила е. в. оттуда отъехать и прибыть в дом свой».

Шетарди сразу после переворота сообщал: «…правительница 5 декабря (23 ноября по ст. ст. — Е. А.) в частном разговоре с принцессой в собрании во дворце сказала ей, что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советуют арестовать хирурга Лестока; что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдет дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подали случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов»⁶¹.

Из приведенных версий меньшего доверия заслуживает первая. Сомнительно, чтобы правительница в присутствии посторонних, в том числе иностранных дипломатов, открыто пикировалась по такому поводу с цесаревной. Возможно, французский посланник, а также шведы упоминались именно в таком контексте с целью убедить зарубежную публику, для которой предназначалась записка, в их непричастности к заговору Елизаветы.

Шетарди в целом верно передает весьма важный для истории переворота инцидент. Позже, в период царствования Елизаветы, стали известны подробности событий, предшествовавших куртагу 23 ноября. Так, на допросе в 1742 г. отставной канцлер А. И. Остерман признался, что незадолго до этого приема он получил от своего брабантского агента донесение, в котором речь шла о заговоре Елизаветы и о связях заговорщиков с Шетарди и шведским командованием. «И были такие разсуждения как от принцессы Анны, так и от герцога и от него (Остермана. — Е. А.) в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожности взять, яко то дело весьма важное и до государственного покоя касающееся, и при тех разсуждениях говорено от него, что можно Лештока взять и спрашивать…» Остерман посоветовал Анне переговорить и с Елизаветой об этом деле, а «ежели б она, принцесса, не хотела сего одна учинить», то допросить ее «в присутствии господ кабинетных министров»⁶².

Можно предположить, что, вызывая Елизавету на разговор, Анна Леопольдовна не понимала всей серьезности заговора и пыталась урезонить и припугнуть Елизавету «по-семейному». Однако эффект получился обратный. Не желая того, правительница дезавуировала планы властей, ибо арест Лестока