войны до семидесятых годов интеллектуалы по-прежнему господствовали, но возникло противодействие, — назовите его «Революцией хиппи», — которая провалилась. А с начала семидесятых годов и далее происходит медленный бездумный дрейф назад к псевдо-викторианским моральным позициям, сопровождающийся беспрецедентным и необъяснимым ростом преступности.
Из этих периодов меньше всего, кажется, понимают последние два. Хиппи считались своенравными испорченными детьми, и период после их ухода стали считать «возвратом к ценностям», что бы это ни значило. Метафизика же Качества гласит, однако, что это отход, революция хиппи была моральным движением. А настоящий период — это крушение ценностей.
Революция хиппи шестидесятых годов была моральной революцией как против общества, так и против интеллектуальности. Это было совершенно новое социальное явление, которое не могли предсказать или объяснить никакие интеллектуалы. Это была революция детей людей состоятельных, с высшим образованием, «современных» людей, которые вдруг восстали против родителей, школы, общества с такой ненавистью, какую и представить себе нельзя. Это был не новый рай, к которому стремились интеллектуалы двадцатого века, освобождаясь от викторианских пут. Это оказалось нечто совсем другое, брошенное им прямо в лицо.
Федр считал, что понять это движение так трудно потому, что врагом тут являлось само «понимание», статичный интеллект. Культуртрегерской книгой этого периода была книга «На дороге» Джека Керуака, с непрерывной лекцией против интеллекта. «… Все мои нью-йоркские друзья были в каком-то жутком кошмарном состоянии, охаивая общество и приводя свои книжные, политические и психоаналитические доводы, — писал Керуак, — а Дин (герой книги) просто метался по обществу, изыскивая кусок хлеба и шмат любви, он не примыкал ни к тем, ни к другим».
В двадцатые годы считалось, что причиной несчастья человеческого является общество и что интеллект это исправит, а в шестидесятых уже полагали, что и общество и интеллект — причина всех несчастий, и только отход от общества и интеллекта смогут поправить дело. За что боролись интеллектуалы двадцатых годов, то стремились разрушить дети-цветы шестидесятых. Презрение к правилам, материальным благам, войне, полиции, науке, технике — вот стандартный их набор. Важно было «прочистить» мозги. Чуть ли не священными считались наркотики, разрушающие способность мыслить. В качестве доктрины принимались восточные верования, такие как Дзэн и Веданта, сулившие освобождение из темницы интеллекта. Копировались культурные ценности негров и индейцев, в той мере, в какой они были антиинтеллектуальными. Анархия стала наиболее популярной политикой, а бедность, нищета и хаос — наиболее популярным образом жизни. Дегенератство проповедывалось как самоцель. Хорошим считалось всё, что сбрасывало парализующую интеллектуальную хватку социально-интеллектуального уклада.
К концу шестидесятых интеллектуализм двадцатых очутился в невозможной ловушке. Если выступать и дальше за свободу от викторианских социальных пут, то лишь умножится число хиппи, которые довели свою антивикторианскую борьбу до крайности. Если же, с другой стороны, выступать за более конструктивный социальный конформизм в пику хиппи, то усилят позиции викторианцы в форме реакционных правых.
Эта политическая качель оказалась непобедима, и в 1968 году она сбросила одного из последних лидеров интеллектуальных либералов периода «Нового курса» Губерта Хамфри, кандидата в президенты от демократов.
«Я уж насмотрелся на это, — воскликнул Хамфри на катастрофическом съезде демократов 1968 года, — и сыт этим по горло!» Но он не смог объяснить это явление и не мог предложить никаких целебных мер. Этого не смог сделать никто. Великая интеллектуальная революция первой половины двадцатого века, мечта о «великом обществе», облагороженном интеллектом человека, была разбита, распята и подорвана на собственной мине свободы от социальных оков.
Федр считал, что эта революция хиппи может быть таким же шагом вперёд в сравнении с интеллектуальными двадцатыми годами, каким были двадцатые годы в сравнении с социальным устройством девяностых годов прошлого века. Но анализ показал, что «Динамичная» революция шестидесятых годов допустила фатальную ошибку, которая разрушила её ещё до начала.
Отказ хиппи от социальных и интеллектуальных структур привел к тому, что осталось только два пути, по которым можно двигаться дальше: биологическое качество и Динамичное Качество. Революционеры-шестидесятники полагали, что раз оба они антисоциальны и антиинтеллектуальны, то они должны быть одинаковы. Но это была ошибка.
Это видно из того, что писали в Америке в этот период о Дзэн. Дзэн очень часто принимали за невинное «годится всё». Если ты делаешь всё, что тебе заблагорассудится, без оглядки на социальные ограничения, и именно тогда, когда тебе этого хочется, то этим ты выражаешь свою буддистскую природу. Для тех японских мастеров Дзэн, которые появлялись в нашей стране, это должно быть, казалось весьма странным. Японский Дзэн настолько тщательно увязан с социальной дисциплиной, что пуритане при этом просто выглядят почти выродками.
В пятидесятые и шестидесятые годы Федр разделял это смешение биологического качества и Динамичного Качества, но Метафизика Качества вроде бы кое-что прояснила. Если смешивать биологическое качество и Динамичное Качество, то в результате не получается увеличения Динамичного Качества. Это крайне разрушительная форма вырождения, проявившаяся в убийствах Мэнсона, безумстве в Джоунзтауне и нарастании волны преступности и наркомании по всей стране. В начале семидесятых, по мере того, как люди стали сознавать это, они начали отходить от движения, и революция хиппи, подобно интеллектуальной революции двадцатых годов, превратилась в моральный мятеж, который провалился.
Ныне же, казалось Федру, общая картина представляет собой банкротство всех моральных движений. Так же, как революция интеллектуалов подорвала социальные структуры, хиппи подорвали как статичные, так и интеллектуальные структуры. И в замену им не предложено ничего лучшего. В результате получился спад как в социальном, так и в интеллектуальном качестве. В Соединённых Штатах уровень интеллектуальности по системе SAT понизился. Организованная преступность стала более могущественной и зловещей. Городские гетто стали обширнее и опаснее. Конец двадцатого века в Америке как бы знаменует собой проржавевшие социальные и экономические оковы, всё общество отказалось от Динамического улучшения и постепенно сползает назад к викторианству, последнему рубежу статичной опоры. Более динамичные заграничные культуры начинают вторгаться в него и даже преобладать, так как оно больше не в состоянии конкурировать. Из городских трущоб, где почти полностью уничтожены старые викторианские моральные кодексы, появляется не новый рай, на который надеялись революционеры, а возврат к власти террора, насилия и бандитизма — старой морали права мощного доисторического разбоя, преодолеть которую брались ещё примитивные общества.
Федр смотрел в стеклянную дверь гостиничного номера, вглядываясь в темноту за окном. В мозгу у него снова замаячил вопрос, возникавший каждый раз при приезде в Нью-Йорк: «Выживет ли этот город или нет?» Тут вечно были социальные проблемы, но он всегда умел пережить их и даже как бы усиливался от этого, может быть это произойдёт снова? Но на этот раз перспективы вовсе не радужны. Ему вспомнилось прозвище, которое Редьярд Киплинг дал Калькутте ещё в викторианские времена: «Город ужасных ночей». Вот таким становится и этот город.
Это — самое Динамичное место в мире, но платой за него является нестабильность. Любая Динамичная ситуация чревата истощением и коррупцией, и даже полным развалом. Если шагать вперёд в неизвестность, то всегда рискуешь оказаться раздавленным ею. Здесь всегда идёт битва между легионами самых Динамичных и моральных сил с наиболее биологическими и наименее моральными силами: между первоклассными и распоследними людьми. Те же, кто в середине, живут в других районах и пригородах и занимаются статичными делами. А вот здесь и сейчас вроде бы побеждают худшие.
Отсюда, при взгляде из окна гостиницы на парк, кажется, что смотришь с севера, из районов гетто, в жуткую ночь, видишь затмение социальных структур и вторгаешься в беспредельные биологические структуры, которые смыкаются и постепенно втягивают Нью-Йорк в забытье, из которого никогда и не выйти. Это не война рас или культур. Это война общества против структур разума и биологии, которые расшатались из-за ошибок нашего века.
В падении римской империи самое зловещее то, что люди, победившие её, так и не поняли, что они
