– Не пыли, Зина, это для нас такая привилегия, обычные граждане получают куда меньше. А в государственном банке вообще всего два процента.
– Да что вы все считаетесь. – Бордовый Николай Ефремович производил странные манипуляции пальцами, совершенно посторонним непонятные, а он всего-то играл хвостиками чертенят. – Пятнадцать, восемнадцать, десять... У нас все равно все деньги украли. Убью собаку! Лично убью. Если попадется мне...
– Боже мой, ему это нельзя спускать, – застонала Зина. – Он не остановится. Что Рощин приготовил нам еще? Но куда смотрит милиция? Надо же что-то делать!
В дверной проем просунулась голова помощника:
– Извините, Николай Ефремович, но в шесть у вас выступление в молодежном клубе, уже звонили, сказали, что вас ждут, вы обещали приехать.
– Мало ли что я обещал, – проворчал он.
– Так мы поедем? – настаивал на конкретном ответе помощник.
– Ты не видишь, я занят?
Помощник убрался, плотно закрыв дверь. Заигрывать с молодежью подсказала Зиночка. Великовозрастных болванов в городе много, их надо приласкать хотя бы словом, чтобы глас народа «хотим Сабельникова» звучал внушительно. Это настроит рабочий и пенсионный электорат на дружественную волну. Люди внушаемы. Им постоянно надо внушать, что лучше нашего мэра нет и не будет. Это все Зина, она. Николай Ефремович не раз поражался ее уму. Но ее почему-то не любят. Он тоже не всегда доволен ею, бывает даже, она раздражает и пугает напором. А вот когда ему плохо, в прямом смысле плохо, от перепоя и переедания, то зовет непременно Зиночку. Она держит перед ним тазик – и ему становится легче. Ее так и зовут в администрации – тазик Сабельникова. Злыдни. Завистники. Пока он мысленно распространялся по поводу Зиночки, ее вызвали, некоторое время она находилась за дверью, вошла злющая.
– Этого только не хватало, – зашипела Туркина.
– Что еще? – протянул мэр.
– Дума взбунтовалась, – рассвирепела Зиночка. – Сегодня обсуждался вопрос, почему мы с вами ничего не делаем. К нам не дозвониться, не застать на месте...
– А не застать на месте, потому что мы работаем, – съязвил Ежов.
– Им так и сказали наши сторонники. Но думцы не унимаются, требуют завтра нас на заседание, представляете? Господи, все трещит по швам.
– А положил я на думу раз и положил два... – устало сказал мэр. – Распущу всех, вздумавших мне указывать.
Потрясения сделали свое дело, он уже плохо отличал реальный мир от фантастического. Черти ему нравились больше людей, которых он и до того не любил. Держал за хвостик чертика, крутил его по кругу, а тот визжал от страха, чем забавлял мэра. Вдруг зазвонил телефон. Николай Ефремович последнее время и ждет, и не выносит телефонные звонки, поэтому он подбородком указал на аппарат и бросил Ежову:
– Возьми.
– Слушаю, – поднял тот трубку.
И через несколько секунд Ежов побледнел. У него довольно смуглая кожа, и когда он бледнеет, то становится болезненно-желтым. Зина, наблюдая за ним, сжалась, боясь услышать еще одну плохую весть. Впрочем, новостей они все боялись. Сабельников тоже замер напряженно, не мигал веками и забыл про чертика. Ежов положил трубку, по всему его поведению было понятно, что он впал в отчаяние, хотя не сказал еще ни одного слова. Он был похож на комок дергающихся нервов.
– Что? – закричала Зина на грани истерики. – Что еще?
– Мне... нам сообщили... Фоменко застрелился.
– Значит, нас осталось всего четверо? – У Зиночки задрожал подбородок, правда, рыдать она не собиралась, из нее вообще слезы не выжмешь, просто от невыносимого страха одолела трясучка. – Так, он выполняет свои обещания... Выходит, своих денег мы теперь не получим никогда? Рощин нас разорил? И хочет убить?
4
– Как? – подскочил дома на диване Хрусталев. – Повтори еще раз...
– Фоменко застрелился, – повторил Ежов по телефону. – Деньги наши вряд ли найдут. Фоменко пустил себе пулю в лоб. Мы банкроты! Слышишь, банкроты!
– Застрелился? – не понимал Хрусталев, уточнил: – Застрелился из пистолета?
– А из чего? – кричал в трубку Ежов. – Ты бы не мог приехать? Мы связываем все события с нашим общим другом. Нам необходимо консолидировать силы, держаться вместе. У Фоменко была минута отчаяния, мы не должны впадать в панику. Лично от меня он не дождется, что я пущу себе пулю в лоб. Приезжай, у Зины есть идея, как выманить Рощина.
– Да-да, конечно, – лепетал Хрусталев, практически не слушая Ежова. – Я приеду, обязательно приеду. Пока. – Прощального слова Ежова Матвей Фомич не дождался, так как сразу положил трубку и пробормотал: – Застрелился. Нет, его застрелил Рощин!
Он поискал свой пистолет, нашел в кармане пиджака и... бросил в мусорное ведро. Вот так вот! Когда явится Рощин, не из чего стрелять будет. Ведь наверняка Ким убил Фоменко из его же пистолета, а выставил так, будто Фоменко покончил жизнь самоубийством. Он же покойник, он все может, раз вылез из могилы. Только теперь у Хрусталева нет пистолета. И как будет убивать Рощин?
Он одевался торопливо, не заботясь об опрятности. Подумав, что спрятал пистолет ненадежно, достал его из мусорного ведра, завернул в полотенце и, мечась из комнаты в комнату, достойного места не нашел. Тогда выбежал за дверь, бормоча:
– Застрелился. А я не застрелюсь. Застрелился, потому что не верил. А я верю. Верю, что Рощин может все. Меры, надо принять меры...
В гараже Хрусталев нашел старую емкость для бензина с закручивающейся крышкой и широким горлышком. Бросил туда пистолет, тщательно завинтил крышку и положил в багажник. Несколько минут спустя он мчался в церковь.
Служба недавно кончилась. Торжественный покой царил в церкви, святые с икон сурово взирали на Хрусталева, будто знали про него все-все. Это еще больше подстегнуло Матвея Фомича к акту покаяния. Один из священников согласился его исповедать, Хрусталев лишь попросил уединения. Священник отвел его в отдаленный угол церкви, начал строго:
– Крест носишь? – Матвей Фомич отрицательно мотнул головой. Священник растерялся, но в глазах новоявленного прихожанина было столько мольбы и отчаяния, что он великодушно сказал: – Слушаю тебя.
– Батюшка, – бухнулся на колени Хрусталев со слезами на глазах. Священник вздрогнул от неожиданности и попятился, но Матвей Фомич схватил его за рясу: – Батюшка, преследует меня покойник днем и ночью. Страшно мне, боюсь я его...
– Во снах преследует или наяву?
– И так и так. Что мне делать, батюшка?
– Много ль прогневил того покойника?
– Да, батюшка, много. – Правильно предупреждала Анастасия, о себе дрянь рассказывать тяжело, в горле пересохло, сухие губы едва ворочались. – Обманул я его, когда он был жив. В сговоре принимал участие против него, разорил его и в тюрьму помог сесть. А он умер, да только теперь нет мне покоя.
– Искренне раскаиваешься в содеянном?
– Да, да! Но это еще не все. Я любил деньги, из-за них совершал то, что рассказал вам. А еще я вру. Вру и без надобности, просто так. Врется – вот и вру. Еще пью, много пью, нутро не принимает, а я пью. И льстивый я... и прелюбодеяние уважаю, на молоденьких меня тянет, честно говорю... и вообще, я нечестный, на руку тоже. Я мстительный, но у нас, на моей работе, все мстительные – так положено. Я такая сволочь, что не знаю, простит ли мне бог грехи?
– Бог милостив. Посты соблюдаешь?
– Нет. Я ничего не соблюдаю. Но буду соблюдать, клянусь. Я научусь, честное слово, только освободи ты меня от покойника.
