состояться завтра, 22 сентября, в 3 часа дня.
Когда генерал Лангнер проходил по коридору здания, где помещалось командование округом Львовского корпуса, в полутьме прозвучал чей-то придушенный голос:
– Генерал! Они не выполнят никаких условий. Они перебьют нас всех, как собак…
Генерал ничего не ответил. Может, он не слышал? В темном коридоре затихал стук его сапог вместе с легким позвякиванием шпор.
Наивность, легковерие? Неужели генерал не знал текста воззвания к польским солдатам того же Тимошенко, от имени которого говорил генерал Иванов? Нет, это воззвание не попало в осажденный Львов. Время было отмерено. Времени было мало. А назавтра уже было слишком поздно.
Когда все польские офицеры, согласно приказу, сложили оружие в здании командования округом и были готовы походным порядком выступить из города по Лычаковской улице в направлении Винник, а оттуда двинуться к румынской границе – их неожиданно окружил кордон советских войск с винтовками наперевес и примкнутыми штыками.
– Ма-р-р-рш! – и погнали всех в сторону городской заставы.
– Что это значит!? – выразил свой протест генерал Лангнер генералу Иванову. – А где выполнение условий?
– Ах, не беспокойтесь! Условия будут выполнены до мельчайших подробностей. Это в интересах самих офицеров. Это для их безопасности. Во избежание недоразумений с нашими частями в дороге, разными бандами, время военное… Вы меня понимаете? Сначала, господа, пойдете в Тернополь, а оттуда, как решено: кто домой, кто за границу.
Тернополь.
Маленький городок в юго-восточной части Польши. Колючая проволока. Охрана. Со всеми офицерами обращаются как с военнопленными. Дурные предчувствия все глубже закрадываются в сердце, но никто еще не осмеливается сеять сомнения и пораженчество ни в глубине души, ни, тем более, вслух, среди товарищей. Разве мыслимо такое чудовищное предательство? И люди забывают о пережитом, о наглядных фактах, о договорах, попранных, разорванных в клочья, преданных забвению. Так уйдут в забвение листья, сегодня падающие тут и шуршащие под ногами. За зиму они сгниют, и весной их уже не будете Люди обычно верят в то, во что им хочется верить.
24 и 25 сентября генерал Лангнер требует разъяснении, требует отпустить всех на свободу, требует разговора с самим Тимошенко. И действительно, Тимошенко подходит к телефону:
– Конечно, я знаю обо всем. Условия соглашения будут выполнены, гм… без сомнения… Но возникают некоторые обстоятельства… Ведь я тоже завишу от Москвы… Я постараюсь отправить вас, господин генерал, лично и непосредственно в Москву, хорошо?
– Очень прошу вас это сделать.
– Прекрасно.
Проходит следующий день и еще следующий. Третий ползет, как клоп по мокрой стене тюремного барака. Но вот – 28 сентября генерал Лангнер в сопровождении генерала Раковского и майора Явича садятся в самолет. Пропеллеры работают. Трава клонится от ветра и морщатся лужи дождевой воды.
Полет был длинным и утомительным. Бросало, тучи, плохая видимость. Наконец Москва. Та самая, которая… Эх, лучше не думать. Но путь польских офицеров не ведет в Москву. С аэродрома их везут в подмосковное Кунцево. Здесь отдельный дом, окруженный крепким забором. Своего рода «дача», а кругом охрана в форме НКВД, с наганами в кобурах.
Опять тянутся дни. Опять осенний дождь барабанит по стеклам, хотя настоящая осень только начинается. А там, на родине, тысячи военнопленных ждут решения своей судьбы. Но ждут ли еще? Что с ними? Не похожи ли эти переговоры на насмешку, ибо зачем такая задержка? Проходит один, другой, третий день тщетного ожидания. Наконец, на четвертый день подъезжает элегантный лимузин.
– Куда мы должны ехать?
– Генерал Шапошников просит к нему.
Генерал Шапошников, тот самый известный генерал, прославившийся в финскую войну, в будущем начальник генерального штаба, улыбается из-за письменного, стола, встает, обходит его, вежливо здоровается и спрашивает:
– Курите? Пожалуйста. – Он предлагает папиросы лучшего сорта, такого, какой доступен сотой части процента советских граждан. – Я как раз услышал, – говорит он, гладя тыльной стороной ладони выбритые щеки, – услышал, что вы прилетели. Чем могу быть полезен? – садясь поудобнее, он пускает дым и опирается локтем о ручку кресла. Вот так, нормально, невозмутимо. Светлый день льется в окно. Белые облачка плывут по синему небу.
Польские офицеры устали. Они подавлены. Их мундиры измяты. Их родина растоптана… Он, он «услышал»…
– Я хотел бы напомнить вам, господин генерал, об условиях капитуляции, – говорит генерал Лангнер, – которые мы подписали с представителями генерала Тимошенко. Мы требуем их выполнения.
Тогда Шапошников наклоняется слегка вперед и отвечает торжественно, четко, даже берет со стола карандаш и подчеркивает каждое слово сильным ударом его тупого конца:
– Мы выполним все условия. Весь мир, господа, знает, что никто так, как Советский Союз, не способен выполнять раз взятые на себя обязательства.
Насмешка? Нет, он смотрит прямо в глаза, смотрит взглядом, в котором таится усталость и в котором не видно ни следа иронии.
Наступила тишина. Тишина, о которой принято говорить, что звенит в ушах. Потому-то все присутствующие вздрогнули, когда открылась дверь кабинета, хотя открылась она тоже очень тихо. На пороге стоял человек в мундире, вопросительно уставившись взглядом на генерала Шапошникова.
– Господа, изволите чаю? – спросил генерал.
– Нет, благодарим.
Шапошников махнул рукой, вооруженной карандашом, человек исчез, двери закрылись.
– Ну вот, – начал он со вздохом. – Это дело улажено. Но у меня есть… вернее, я хотел бы при этом случае спросить… – тут он посмотрел на Лангнера. – Вам хорошо известны старые польские укрепления на бывшей границе, не так ли? Прошу вас сказать мне… – и из-под бумаг, лежавших на столе, он вынул карту.
– Разве я сегодня могу знать больше, чем вы сами знаете? – ответил Лангнер. – Ведь все форты в ваших руках. Я наверняка не могу знать их так хорошо, как вы.
– Гм, это правда. – Шапошников разочарованно отбрасывает карту, и вдруг начинает казаться, что затронутый им вопрос был только вступлением к какому-то другому разговору. Какому? Вместо этого он спрашивает:
– У вас есть еще какие-нибудь дела, требования?
– Больше никаких. Мы хотели только ходатайствовать об ускорении выполнения условий соглашения и об освобождении всех офицеров и солдат, как это было предусмотрено.
– Я также ничего не могу сказать сверх того, что сказал, – развел руками Шапошников. – Со своей стороны, даю честное слово, что все будет в полном порядке. Вы вернетесь и сами убедитесь в этом. Возможно, что сейчас ваши люди уже свободны.
Тем временем возвращение польских офицеров затягивается еще на несколько дней. Советским властям все это дело не представляется таким срочным, как генералу Лангнеру. Обратный полет во Львов происходит при лучших атмосферных условиях, но пассажиры, нервно переутомленные, упускают из виду происходящее под ними внизу, как например железнодорожный путь от прежней польской пограничной станции Здолбуново-Шепетовка, сверху похожий на тонкую ниточку. А жаль. Если бы они пригляделись внимательнее, то, несомненно, заметили бы длинные вереницы товарных вагонов, движущихся в направлении Бердичева из Киева, а за ними полосы дыма от паровозов, которые с трудом их тянут. Что может быть в вагонах? Товары, машины, вывозимые из Польши? Правда, не увидеть с такой высоты, не пробить взором крышу, но догадаться можно было бы или нет?.. Нет! Польские офицеры, хотя утомлены и взволнованы, однако настроены оптимистически. Они ведь везут с собой торжественное честное слово генерала Шапошникова.
