– Чичисбей – это который у итальянцев за границей сопровождает молодоженов, когда они путешествуют в медовый месяц, – успокоил я Климаса.
Я стоял на дикой жаре в идиотском черном костюме и страшно злился, потому что зарубежные революционеры все никак не появлялись. Неподалеку от меня скучали два друга: полковник милиции и инструктор. Они, хихикая, пихали друг друга в тугие животы.
– Стол на восемьдесят персон, – вполголоса сообщал инструктор. – Ох, Федька, Федька! Бывал я… где только… но я тебе скажу, я тебе скажу… – он зачмокал, заоблизывался, затряс пухлыми пальцами.
К ним подошел скромный юноша с комсомольским значком.
– Пионеры построены, Федор Мелитонович! – весело, с живинкой в стальных глазах доложил он.
– Добро! – сказал полковник. – Я тебе даю сигнал, и они все тогда пускай шуруют, поют. А пока ты им скомандуй «вольно», чтоб они у тебя в обморок на такой жаре не попадали
– Вольно! – гаркнул комсомолец
Дети радостно зашуршали и стали прыгать на одной ножке.
– Кажись, идут, – сказал инструктор.
– Хрен-та, – спокойно возразил полковник.
На массивную галерею второго этажа Крупного Дома высыпали неразличимые издали люди в пестрых рубашках. Среди них черным пятном выделялась женщина – по-видимому, это была сама Ефросинья Матвеевна Дукеева. Она держала руку по направлению к памятнику в позе Вождя, увековеченного этим памятником.
– Но – готовсь! – уточнил полковник.
И тут лицо его задрожало от ужаса. Он надулся, распух, посинел, замахал инструктору:
– Смотри, смотри!..
Вокруг памятника оказалась бегающей не отловленная собачниками дворняжка со слипшейся шерстью, коротконогая, агрессивная.
– Прогони собаку! – наступал на инструктора полковник.
– Ыть! Ыть! – наступал на собаку инструктор.
Собака зарычала и ощерилась. Полковник и инструктор отпрянули. Собака подняла ногу, пукнула, поджала уши и медленно затрусила прочь.
В суматохе мы и не заметили, что процессия гостей оказалась уж совсем почти рядом!
– Мардак! Мардак, скотина! – зашипел-закричал полковник комсомольцу.
А тот совсем не слышал его, поскольку вступил в соблазнительную беседу с пышнотелой девкой в синих джинсах и красной майке с выпирающей надписью «Ай эм секси», отчего и пионеры совсем рассыпались, а двое из них, кажется, дрались.
Ефросинья Матвеевна зло улыбалась в своем черном пиджаке с пышным накрахмаленным жабо. Вокруг Ефросиньи Матвеевны сгрудились люди, похожие на состарившихся стиляг пятидесятых, блаженной памяти годов: замшевая обувь, джинсы, вельвет…
– Это – памятник Вождю, – сказала Ефросинья Матвеевна – А это – наш молодой товарищ, молодой скульптор Киштаханов.
– О, ия, ия!.. Натюрлих! Вери интерест, – загалдели коммунисты.
– Чао, гуд дэй, фройндшафт, товарищи, – начал я. – Это памятник Вождю, он сделан из гранита, высота его…
Но тут шипенье полковника достигло-таки ушей Мардака, он спохватился, быстро выстроил своих и сдуру велел им грянуть.
Они и грянули, своими детскими, неокрепшими голосами:
Аванта пополо (дальше не помню)
Тут тоже не помню. Тут тоже не помню.
А припев помню:
Бандера росса. Бандера росса.
–О-о! – Гости немедленно бросили меня и окружили пионеров. И пионеры окружили их. Гости щекотали детей, подбрасывали их в воздух и дарили им значки и жевательную резинку. И всем им было хорошо. Умильно улыбаясь, глядели на эту счастливую картину Мардак, Федор Мелитонович, инструктор и Фроська. Я тоже умильно улыбался.
– Ну, дети, отпускайте своих гостей, – распорядилась Дукеева. – Им пора подкрепиться.
Но оказалось, что еще не все дети получили значки и жевательную резинку. Они кричали, что они не все получили значки и жевательную резинку, что они все хотят получить значки и жевательную резинку. Однако Мардак быстро пресек развитие их низкопоклонства перед Западом, и дети снова затянули «Бандеру россу», заколотили в барабаны. Бесшумно подкатили черные машины. Дети стройными шеренгами удалялись вдаль. Я остался на площади один.
– Как так один? – изумился я.
– А вот так. Один, если не считать Вождя, – злобно сказал скульптор. – Один, будто я им уже не человек, будто это не я получил первое место на Всесоюзном закрытом конкурсе, будто это не я являюсь самым перспективным среди молодых скульпторов нашего Худфонда, о чем они сами же везде трубят, будто не моего «реку Е.» уже который год собираются установить на Стрелке.
– Да они про тебя просто забыли в суматохе, – предположил я.
– Как будто я пожру у них всю икру, – не слушал меня скульптор. – В гробу я видал ихнюю икру. Мне с европейцами хотелось пообщаться, спросить, как там Джакомо Манцу, Ренато Гуттузо, Пикассо…
– А ты бы взял да и сам туда пошел, своим ходом, это ведь рядом, – предложил я.
– Ну уж нет! – Киштаханов надменно усмехнулся. – Этого ИМ от меня никогда не дождаться! Никогда! Чтобы я бегал за подачками? Я знаю себе цену, и мне нет нужды вымаливать у НИХ подачки…
Я расхохотался. Скульптор все еще сердито хмурился, но потом не выдержал и тоже улыбнулся.
– Фармализм-мармализм. Пстракцинизьм-модернизьм, кзисьтинцилизьм, – сказал он. – Эта дура была в Венеции и собрала на доклад «творческую интеллигенцию», то есть нас. «Что ж, товарищи, хороша, хороша Венеция, красива, красива, – скорбно говорила она. – Есть там дворцы, есть там и музеи, базилики есть… Но, товарищи, но ведь, товарищи, но ведь, но ведь – все это, товарищи, это все В ВОДЕ!!! Представляете, какой ужас!» Володька Фагин не выдержал и захохотал, а она говорит: «Нет, товарищи, может, кто-нибудь не верит, но ведь ЭТО и на самом деле ВСЕ В ВОДЕ…» Дура!
– А вот меня раз одна еврейка позвала делать памятник ее покойному мужу, – начал было Климас. – А муж у нее был тоже «бандера», то есть – бандеровец. Но – неразоблаченный…
– А ну, Климас, – сделал строгое лицо, приказал скульптор. – Быстро! Ноги в руки – и бегом в магазин!
– Все я да я, – ворчал Климас, собирая в сетку пустую посуду. – Я тоже равноправный человек, такой же, как и вы. Давайте тогда бросать морского, кому идти, а то я не пойду…
– Не пойдешь? Морского ты хочешь? – холодно посмотрел на него скульптор. – А линьков ты не хочешь?
– Бычков в томате? – спросил Климас.
– Не бычков в томате, а линьков по ж…, – сказал Киштаханов.
– Это еще которые линьки? – бормотал Климас. – Есть бычки в томате, есть снеток. Но снетка уже занесли в Красную книгу вымирающих животных, как водку по три шестьдесят две, потому что его уже всего начисто пожрали. А линьков – это я не знаю, которые линьки. Я предлагал по-честному на пальцах бросить морского, погадать, кому выпадет идти…
– Линьки – это веревки для корабельных снастей, которыми в царском флоте драли матросов, – пояснил я.
– Врешь, – сказал Климас. – Со мной в палате лежал матрос, и он ничего не говорил, ни про какие линьки.
– Да в царском же, в царском флоте, тебе говорят, дубина стоеросовая, – рассердился я.
– Ты идешь или нет, аспид ты, змей, курва, храпоидол! – рассердился скульптор.
– Да ведь иду же я, чего вы обои ко мне пристали! – плаксиво заныл Климас, гремя пустой посудой.
