отличие его позиции от слов Александра Павловича. От себя же могу добавить, что лично я целиком с ним согласен. Наука действительно должна идти в глубину и заниматься скорее микросом, чем космосом…
– Во-первых, меня зовут не Александр Павлович, а Василий Прокопьевич, – перебил его Василий Прокопьевич.
– А во-вторых, кто дал вам право столь произвольно толковать мои произвольные выводы? – перебил Василия Прокопьевича Пугель, побледнев от гнева.
– Нет, Петя, – поправил его Ширков. – Дело не в том. Дело в том, что – нравственное совершенствование как способ воспроизводства материальных ценностей! А? Вы подумайте, крепко подумайте, молодой человек! Ведь тут чертовщинкой и поповщиной попахивает.
– Да я не о том, – с улыбкой сказал тот, с забытой фамилией. – Я о том, что можно многого достичь. Думаю, вполне возможно будет, к примеру, научить человека летать в воздухе и парить лишь силою собственной воли, вовсе без аппарата.
Тут уж мы не выдержали и откровенно захохотали:
– Эх ты, горячая головушка! Летать! Сиди уж! Но он встал, вышел из своего угла и объявил:
– А что? Почему бы и нет? Вот, смотрите.
И он взлетел, то есть, сделав руки по швам, вертикально поднялся ввысь, упершись теменем в потолок. Затем принял сугубо горизонтальное положение и вылетел в форточку, прямой, как рыбка.
Все оцепенели и не хотели ничего говорить.
И только тогда взял слово наш начальник.
– Это что же это вы оцепенели, дорогие товарищи? – яростно и просто сказал он. – Да неужели вы за этой блестящей упаковкой не разглядели гнилую и дряблую душонку? Неужели вы не поняли, что это – обыкновенный летун. Да, летун. Летун с производства. А нам с вами летунов не надо. Нам нужны работники, а не летуны. Лети себе, если не хочешь работать по производству цифр. Я удивляюсь вам…
И тут его слова потонули в море электрического звонка, торжественно возвестившего начало второй половины рабочего дня. Но лишь отзвенел звонок, и…
– …товарищи! – тихо закончил начальник. – Работайте, товарищи!
И он подал нам пример, первым углубившись в бумаги.
Как сейчас помню! Я еще в тот день сделал ошибку. Вместо 130 000 000 000 000 000 написал всего лишь 130 000 000 000 000, из-за чего имел потом неприятности.
ВОЛЯ КОЛЛЕКТИВА
– Есть! Есть высшие миги в жизни, когда… находясь на подъеме внешних и внутренних сил… когда мир расстилается перед тобой, как голубое и теплое озеро, полное жареных карасей, дует неизвестно откуда взявшийся ласковый ветерок, и ты трясешь головой, ожидая чего-то несбыточного… когда девушки смотрят с надеждой, и человеку хочется плясать и бить в бубен. Есть! Есть! И один из этих мигов – пятница, 17 часов 30 минут, когда я заканчиваю свою трудовую неделю!
Так думал персонаж моего рассказа с фамилией Омикин, принявшись в 17 часов 20 минут собирать деловые бумаги трудовой недели. Лицо его лучилось.
И тут раскрылась служебная дверь, и на низком пороге появился председатель местного комитета товарищ Шевчук.
Все встретили его довольно дружелюбно, но Шевчук, казалось, не верил в искренность приветствовавших его людей. Он был строг. Он откашлялся и сказал:
– Так, товарищи. Все слышали?
– Что еще такое слышали? – забеспокоились товарищи Шевчука.
– А то, что на завтра объявлен воскресник по озеленению.
Наташа Шерман, чистившая длинные ресницы такой ма-а-ленькой-маленькой черной щеточкой, уронила предмет, и он стукнулся: сначала о столешницу, а потом, отскочив от ее лакированной канцелярской поверхности, упал на пол.
– Как же так? – прошептала Наташа.
А дедушка Птичкин, сидевший в углу, посмотрел на Шевчука сквозь очки и пожал плечами.
– Не понимаю, – сказал он и отвернулся от Шевчука.
Были и другие реакции на сообщение, но самую интересную дал Омикин.
Шлепнувшись с небес, он завопил:
– Как же так? Не понимаю. Как же на завтра объявлен воскресник, когда завтра – суббота?
– Ну, субботник. Все, товарищи, идемте на субботник.
– Э-э, брат, шалишь! Субботник был в субботу, при шестидневке, а при пятидневной рабочей неделе субботник должен быть в пятницу, в рабочее время.
Омикин грозно встал и, будучи высокого роста, задел головой лампочку. Лампочка качалась. По углам и стенам качались несколько штук длинных теней Омикина.
– Вот. Правильно. Я тоже так думаю, – тихо отвечал Шевчук. – Если в пятницу – субботник, то в субботу будет воскресник. Воскресник по озеленению, товарищи.
– Да зачем же нам деревья? – кричал длинный Омикин. – Ты пойми, зачем нам деревья? Кругом – тайга. Живем в Сибири. Кругом – тайга, а мы будем сажать деревья.
– И траву. Траву еще будем сеять, товарищ Омикин. Уже получены семена травки-муравки, как ее зовут в просторечье.
– Не знаю! Не знаю! Кто будет, а кто и не будет. Надо было заранее предупреждать, – сказал Омикин и в сильнейшем раздражении отложил на счетах цифру 144 – сумму своего ежемесячного оклада.
Шевчук весь внутренне подобрался, и все ожидали, что он сейчас скажет что-либо звонким голосом. Но он был тих.
– Смотри! Твое дело, Омикин. Если воля коллектива для тебя – ноль, то… В общем, смотри, Омикин.
И он ушел не прощаясь.
И остальные служащие тоже разошлись, поскольку уже прозвенел звонок и делать им на работе больше было нечего. Звенел звонок.
А поздно вечером в однокомнатной квартире Омикина наблюдалось следующее: Омикин с женой пили чай с вишневым вареньем и водку. А когда жена ушла на покой, Омикин босиком прокрался в лоджию своего девятого этажа, протянул к небу длинные руки и стал молиться о дожде.
– О Боги, Боги! – молился Омикин. – Дуньте на Землю ветрами буйными, заберите небо в решетку частую, размойте дороги и подъездные пути! В таком случае воскресник не состоится, и я буду спокойно спать в своей постели.
Как это ни странно, но молитва возымела действие: к утру защелкали редкие капли – ударили, забарабанили. И зарядил мелкий мутный дождичек. Усталый Омикин поцеловал жену и лег с нею рядом.
Казалось бы – и все тут. Омикин победил, и все тут. Ему помогли Боги, он победил, и все тут.
Ан нет. Ибо воля коллектива, как вы это сейчас увидите, сильнее Богов.
В назначенный срок и Наташа Шерман, и дедушка Птичкин, и другие многие налетели на Шевчука.
– Ты что же это, Степан Парфеныч, объявил воскресник, а тут – дождь.
– Это – ничего, – тихо и, как всегда, убедительно ответил Парфеныч Шевчук. – Мы сейчас, товарищи, мы отметимся и отпустимся домой.
Отметились. Не хватало Омикина. Наступило неловкое молчание, а вскоре Омикина уже обсуждали на профсоюзном собрании.
– Даже Наташа пришла, – тихо говорил Шевчук. – А ведь всем известно, что у ней…
– Это – не важно, – заалевшись, перебила Наташа. – Может быть, я, товарищи, думаю неверно, но я считаю, что раз все, так, значит, все. И товарищ Омикин вовсе никакое не исключение.
