видели. Святая святых! А тут – возьмите, пожалуйста. Взял и Астманов. Силы небесные! Да в нее с 1973 года никто не заглядывал. По этой карте он еще был студентом сельскохозяйственного института. Дальнейшие действия вряд ли были им осознаны, но совершались с удовольствием. Отстегнув «уши» кепки, он нахлобучил ее на манер немца, замерзающего под Сталинградом. А затем, достав согретую на животе флейту, торжественно, в миноре, задул «Ах, майн либер Августин». Собрание зашлось в истерическом хохоте. Торжественность момента была смята. Карточку Астманов разорвал на глазах у политуправленца и бросил на бетонный рубчатый пол.
«Музима» с ним добралась в 1993 году в Душанбе. Здесь ей нашлось доброе дело. По вечерам в редакции дивизионной газеты частенько заводили трехчастную психоделическую симфоническую поэму- ораторию «Русские офицеры на берегах Пянджа».
Идея ее принадлежала алтайскому самородку, капитану в тридцать восемь лет Володе Молчанову. Редкий дар был у человека: баснописец, поэт-песенник, баритон сносный и на баяне-гитаре играл мастерски. Вот и оркестр: баян – капитан Молчанов, флейта – подполковник Астманов, ударные (бубен) – старший лейтенант Талихов. На вечерние какофонии охотно шли одуревающие от гостиничной скуки офицеры-миротворцы. Плата была известной.
Как Астманов «нашел» музыкальную тему вступления, для всех осталось тайной. Но диковатостью своей мелодия затягивала слушателей и легко поддавалась разработке. Правда, на Молчанова эти звуки действовали странно. Он сбивался с семиладового строя.
К лету 1994 года в Душанбе стало поспокойнее. Боевики Народного фронта еще правили бал, но война откатилась в Припамирье и к афганской границе, к Пянджу. Там обстрелы частей, застав, нападения на военнослужащих оставались делом обычным.
Для понимания дальнейших событий следует сделать вот какое отступление. После Афгана, а там Астманов был дважды, снился ему регулярно один и тот же сон. Будто убил он человека. За что – во сне не сказано. Но прячет труп и туда, и сюда, а в конце концов его находят. Сотни раз просыпался в поту, с благодарением Богу, что все происходило во сне. Рискнул справиться у психиатра. Он долго рассказывал о посттравматическом синдроме.
Интересно, о каком из? Когда позвоночник едва не перебило или башку стволом «бээмпешки» не оторвало? Сон этот в Душанбе Астманова оставил окончательно. Правда, и в Киеве была одна колдунья с фиалковыми глазами, снимала на время наваждение доступными средствами, но та все говорила о чувстве вины, присущем определенному типу людей.
Оставить-то оставил, да на его место пришел другой. Видит Астманов себя на берегу Пянджа, играет на флейте ту самую мелодию из психоделической поэмы.
И стало так совпадать, что, скажем, сегодня в ночь сон этот буколический, а через день-другой – то ли на границе, то ли в частях ЧП, и обязательно с потерей личного состава, или в городе кого-то из миротворцев застрелят.
К тому времени Астманов подружился с начальником штаба дивизии полковником Крюковым. Виктор Николаевич был мужиком мыслящим. Но вдруг приходит к нему подполковник сорока пяти лет, редактор «дивизионки», лысый, жизнью битый, и ведет разговор о волшебной флейте. Да Крюков эту флейту сто раз на редакционных посиделках слушал! Очень уж ему песни Володи Молчанова нравились. А тут дело серьезное – гибель людей, террористы, боеготовность, – какая на хрен мистика?!
Но когда уже все пределы случайности были исчерпаны – сам попросил Астманова. Мол, если будешь играть на флейте во сне, то утром докладывай вне очереди, да постарайся место запомнить.
А дело еще в том, что пейзаж видел Астманов разный. Научился оборачиваться во сне. Один раз за спиной дома стояли, улица широкая, автобус, а впереди все одно – вода, Пяндж. После этого городского видения Астманову самому тошно стало. Через два дня у дома убили полполковника Володю Бачина. Таджичонок в черной шапочке, подлюга, на глазах у всех разрядил в него обойму из «макарова» и смылся. Когда Володю, уже мертвенно-белого от потери крови, раздевали в приемном покое, о кафель звякнули несколько пуль. Не пробили ватной куртки с двух сторон.
После убийства Бачина Астманов флейту в руки почти не брал. Так, разве по великой тоске или с похмелья сурового. А сон продолжал преследовать его регулярно. Крюков уже бледнел, когда Астманов с утра заявлялся к нему в кабинет с очередной «мистикой». Но приказы об усилении бдительности в гарнизоны отдавал. Наверное, помогало. Потом Крюкова перевели во внутренний округ, а с новым начальником штаба, человеком напряженным и суровым, доверительные отношения не сложились. К тому же Астманов уж год как был уволен в запас и состоял при дивизии в качестве корреспондента «Красной Звезды».
В апреле 1998-го флейта «сыграла» в последний раз. На очень печальной ноте. Командовал тогда 201-й Гатчинской генерал-майор Валентин Орлов. Дивизия готовилась к крупномасштабным, можно сказать международным (совместно с таджикской армией), учениям у границы с Афганистаном. Замысел был набивший оскомину: дескать, прорывается в Таджикистан из Афгана большая банда террористов и пытается развязать гражданскую войну. А останавливают ее всеми силами и средствами… Такие учения обычно широко освещаются в прессе, потому Астманов зачастил к Орлову за информацией.
Здесь нужно особо оговорить, что все последующие события происходили на Страстной неделе. Пасха в том памятном 98-м году была ранней. В субботу перед Страстной (известно, что за праздник!) Астманов зашел к Орлову за предварительным сообщением для прессы.
У Орлова в предбаннике – столпотворение. Слава Занозин, адъютант, старый кадр, вместе прибыли в Таджикистан еще в августе 1993-го, подмигнул: мол, вклинимся. Прислонившись к стенке в коридоре, Астманов ждал сигнала. И тут, ну, на несколько секунд потерял сознание, заснул, что ли? И увидел: в руке – флейта. Он не играет, хотя мелодию эту чертову слышит. И смотрит на дымящийся серебристый, развороченный взрывом металл. И точно знает, что это – металл, выбеленный, как лемех о землю. И все.
Стало Астманову нехорошо. Комдиву сны пересказывать? Занозину жестом показал, что зайдет попозже, и нырнул в противоположную дверь, к разведчикам.
Начальником разведки был в то время подполковник, он еще во времена Крюкова историю с флейтой знал и добродушно над пророчеством Астманова издевался, правда, не при начальнике штаба. Атеист, а значит, не вполне военный человек. Так оно и вышло. Молодым ушел, «уволился в коммерцию».
– Ну вот, сейчас командиру доложите, он и так накрученный ходит. И к чему мне вашу информацию пристегнуть? – с досадой спросил начальник разведки.
И то ведь правда. «По дневному сновидению «отставной козы барабанщика» следует ожидать нам потерь безвозвратных» – вот это рапорт!
К Орлову Астманов в тот день не пошел, а завернул в полковую церковь, к иеромонаху о. Алексею. Батюшка его облобызал троекратно, выслушал и сказал, что бряцать оружием на Страстной, конечно, не стоит, но его воли над командованием нет, поскольку в миру он командир полевой водонасосной станции – сержант контрактной службы Алексей Буланушкин. Кстати, о наваждении с флейтой батюшка знал и снов Астманова не одобрял.
Во вторник на Страстной неделе перед вышкой командования врезался в землю штурмовик «МиГ»- спарка из полка штурмовой авиации. День ясный, как стекло, солнце сияет, ни ветерка… Летчики погибли мгновенно.
Начальник разведки, увидев Астманова, сказал:
– Вот он, ваш серебристый металл… Накаркали.
Нет, не тот металл. Быть другой беде. Тот металл «по земле ходил»! И Астманов шагнул в кабинет командира дивизии. Изложил все. И просил только одного: отложить всю «войну» до окончания Страстной недели, тем более что генеральная репетиция была назначена на пятницу – день Крестной муки Спасителя.
Орлов, явно подавленный гибелью экипажа «спарки», а трагедия произошла у него на глазах, обреченно сказал:
– Ну как я доложу о ваших предсказаниях? Мы усилили меры безопасности. Да и сроки учения установлены Москвой. В воскресенье основной этап. Да вы знаете…
– Валентин Леонидович, Страстная пятница – особый день, поверьте.
– Верю. Разделяю вашу тревогу. Спасибо, но…
