Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни

Ничего не узнал Павел от докторов про свою болезнь, так и вернулся в Оптину Снова начал трудиться на послушаниях, но сил становилось все меньше. Помогал он строгому монаху огороднику, тот смотрел- смотрел, как часто Павел садится передохнуть, да и говорит:

– Лентяй ты, Павел, не хочешь трудиться как подобает.

– Прости Бога ради, – смиренно ответил Павел. – Виноват! Я – немощен…

Эти его немощи были предвестниками злой чахотки.

В августе 1835 года Павел присутствовал в Скиту на отпевании и погребении своего соименника – рясофорного инока Павла Тамбовцева, земляка, уроженца Курской губернии (он был купеческий сын из Белгорода). Инок Павел пришел в Скит вместе с о. Леонидом и другими несколькими учениками старца. Он нес у старца послушание письмоводителя – писал под его диктовку ответы его духовным чадам. В свободные часы переписывал четким полууставом творения святых Отцов. Павел Тамбовцев, как сказано в житии старца, – «был одним из пламенных и ревностных воспитанников его, ловившим капли благодати из уст старца, сохранявшим их в горячем своем сердце».

Он заболел и скончался после великого искушения: отец его, купец, разорился, не мог пережить своего несчастья и покончил с собой. Вечная погибель отца потрясла все существо благочестивого сына-инока. Незадолго до этого события он увидел воистину вещий сон, который сразу пересказал старцу Леониду, придя ночью к нему. Старец сказал, что сон благодатный и благословил записать его.

«Вижу я внезапно свет, – писал инок Павел Тамбовцев, – столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший как бы подчиненным существам: 'Возьмите его (т. е. меня) на крест!' С сими словами (не знаю кто) меня взяли и, сняв одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся и, казалось мне, был сделан из приятного желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мною так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующие говорили тихо, но внятно: 'Подавайте гвозди!' Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее как в четверть аршина (аршин = = 71,12 см. – Сост.); и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я, однако, поколебался в духе и едва не выразил голосом ощущаемого страдания, но с помощью Божиею, не знаю, как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли и потом уже почти не ощущал ее. Затем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь хотя я и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе и хотел воскликнуть: «Помилуйте!» Но, будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако ж, следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога об укреплении; трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. Действительно, милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную боль во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел, однако ж, невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь или, лучше, – одну слабость. Подали четвертый гвоздь и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, что от ощущаемой слабости. Но боль в то время была средняя, так что, казалось, можно бы стерпеть. Несколько времени спустя, вторично возгремел от превыспреннего света громкий голос, гораздо яснее первого, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «Вонзите ему (как бы указуя на меня духовным перстом) в самое сердце гвоздь!» Услышав такое определение и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась; тучи страшных мыслей отяготели надо мною. Мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец, решительность посвятить себя на терпение взяла перевес. Все смутные мысли рассеялись, и ум мой воспарил к Богу с молитвою о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовью и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который «болий есть сердца и весть вся», приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца. Судя по величине, он мог насквозь пронзить меня и, кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божию. А как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение и хотел было воскликнуть: «Помилуйте! За что?» Мне казалось, что, как только исполнится определение, я лишусь жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца как будто молотами. Я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные слабые силы, оставила меня без чувств на кресте и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели и закатились. Голова склонилась, не упомню на какую сторону.

Ужасное было зрелище! Душа была во мне, но, казалось, вне тела. Вскоре, впрочем, начало и мне казаться, что я только чрезмерно изнемог, но душа моя во мне. Болезнь стала умеряться, и вдруг не стало слышно и следов ее.

Мгновенно открылись глаза мои, но я ничего более не ощущал кроме того, что я на кресте. Сердце мое бедное восхищено было и преисполнено толикою сладостью, что того неизобразимого веселья ни тысяча великих умов, ни сам я, испытавший, выразить не в состоянии. Сладость эта, думаю, есть чаша предложения сладостей премирных от пресладкого Мироправителя, Господа нашего Иисуса Христа. Ему только свойственно иметь такого рода стамну манны и, по непостижимой тайне милосердия Его, даровать смертным. Но что я начинаю говорить, безумный, о том, что выразить всей жизни моей недостаточно! Простите! Возвеселилось сердце мое неизреченно, и тогда пламенеющие в мирном духе глаза мои опустились вниз. Я видел себя всего в крови, пригвожденного на кресте. Сладость восхитила мой дух, в сердце остались следы какого-то изумления, которое меня и пробудило от сна».

Это было написано по благословению духовного отца в назидание другим, чтобы ведали, какие неизреченные тайны приоткрывает Господь за иными снами, – но не до конца открывает их, а лишь умножает в душе верного Ему праведника силу молитвенного пламени. А тогда, около часу ночи, Павел вскочил, проснувшись, со своих досок, покрытых войлоком, и помолитвился у дверей старца: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» За дверями послышалось ответное «Аминь». Павел вошел к о. Леониду, который сидел с четками в руках на своем ложе. Выслушав рассказ ученика и помолившись, он сказал:

– Преподобный Варсонофий Великий пишет, что Самого Иисуса Христа Господа, Ангела и другое лицо бесы могут представить не только во сне, но и наяву… Но Креста Господня, на силу которого, как поет Святая Церковь, диавол не смеет взирати, трепещет бо и трясется, немогий взирати на силу его, он представить не может. Итак, крест, виденный тобою во сне, предзнаменует величайшую какую-то скорбь, а сладость – заступление… Чем ты готовее будешь, тем и легче можешь переносить, яко уготовихся и не смутихся, – восклицает св. Давид. Если же ты поколебался в скорби, держись правила: смутихся и не глаголах. Если же скорбь твоя чрезмерна, помни следующее: терпя потерпехГоспода, и внятми… Воля Господня да будет! Иди, не беспокойся. Верен Бог!

Двадцать пять лет с небольшим прожил инок Павел Тамбовцев на свете, – только юность. Но это была юность, умудренная духовно при руководстве великого старца. А был Павел из лучших его воспитанников, поистине Божье чадо. По его духовной силе Господь и испытание послал ему.

3

В феврале 1836 года старец Леонид был переведен из Скита в монастырь. При этом получился как бы небольшой крестный ход: взяв свою келейную святыню – Владимирскую икону Божией Матери, которой некогда благословил его наставник его схимонах Феодор, он с пением тропаря «Достойно есть…» прошел по дороге из Скита в обитель, а два его ученика (монах Макарий Грузинов и послушник Григорий Лавров) несли за ним некоторые монашеские предметы из имущества старца: войлок,