за своей смертью тоже. А его надо было вывезти на Большую землю, спасти, или придержать при отряде, сменить амплуа и тоже спасти. И никто не оправдает его гибель экстремальными условиями войны. А смерть Рихарда Зорге, сидевшего в японской тюрьме в ожидании виселицы? Никто не пожелал обменять его на японских генералов, бывших в плену у нас. Какими военными обстоятельствами это может быть оправдано? Писатель Юлиан Семенов обнародовал факт, что жену Зорге и их сынишку, после казни отца японцами, расстреляли… наши «слоны». Вы понимаете, что сказать «наши» и язык-то не поворачивается.
И в качестве резюме предисловия ставится одна задача, такая же, как перед руководителями на войне. Имели ли они право при ставших известными им неблагоприятных обстоятельствах или при подозрительных условиях (сходных с активной деятельностью врага, похожей на расстановку ловушек), посылать наших патриотов-подпольщиков, разведчиков на верную смерть? Оправдано ли утешение, что мы не знали, не предвидели? Мне хочется верить, что эти вопросы заставят задуматься читателей о существовании трагедийных потенциальных ситуаций. Ведь речь идет не только о военных событиях.
Итак, шекспировско-гамлетовский вопрос «быть или не быть» принцу самим собой либо пешкой в руках придворных по-прежнему актуален: судьба каждого может быть сломана чужой недоброй волей. Об этом часто забывают. Главным образом — «слоны».
Разговор
Беседа была долгой и нудной. Ее темп временами возрастал, но ненадолго, ибо противная сторона все время гасила его своими неопределенными ответами, ссылками на давность событий и прорехи личной памяти. Предмет разговора был обширным, делился на множество частей, и Конрад попросту боялся своей категоричности, когда можно было одним неверным утверждением продемонстрировать перед господином бухгалтером собственную неосведомленность. Шла как бы переброска теннисного мяча, и обе стороны не стремились сильно бить по нему. Было еще рано это делать: Конраду потому, что прямых доказательств у него против господина бухгалтера пока что не было, а тому следовало убедиться в серьезности позиций этого молодого фанатика, как он обозвал его про себя на третьем часу разговора.
Заре отлично понимал, что эта беседа была лишь увертюрой, что никто не станет выбалтывать улики просто так, за здорово живешь. В жизни ему достаточно часто приходилось сталкиваться со всякого рода ловушками, да и сам он, выполняя функции ревизора, умел их расставлять и сейчас чувствовал, что собеседник, расспрашивая о его поездках по Латвии тридцатилетней давности, старается из разрозненных мозаичных кусочков сложить что-то единое во времени и в пространстве. Боялся ли он этих вопросов? Да, они были неприятны. Но с другой стороны, он знал, что со всеми, с кем ему доводилось сталкиваться в те годы, у него сохранились хорошие отношения и ни в чем предосудительном он замечен не был, иначе это как-нибудь, но проявилось. События он излагал толково, в конце концов, фанатик интересовался годами и месяцами, а не днями и часами, в течение которых и случалось разное.
…Конрад работал всего второй год, и это было его первое самостоятельное дело. Ему предоставили полную свободу действий просто потому, что дело было дохлым. Да и что могло выйти из десятка коротеньких справок, отпечатанных на пишущей машинке, как правило на страничке — полутора, прямо скажем, о событиях второстепенной важности, происходивших в богом забытых углах Латгалии. Речь шла о печатании коммунистических прокламаций к первомайскому празднику, перевозке шрифта для карликовой типографии, правда в другой конец Латвии, каких-то встречах на глухом побережье Балтики…
Его непосредственный начальник Федор Петрович, человек быстрых движений и темпераментной речи, протягивая пакет с фотокопиями из архива, сказал:
— Обратите внимание, что эти бумажки видел сам шеф. Будьте готовы, что он за них может спросить, тем более, что Линде мог выйти на шефа напрямую. Старики знают друг друга давно.
Как подтвердили коллеги, информация Феди была исчерпывающей. Больше он при всем желании ничего не мог сказать. Федя не любил таких, как он называл, заумных ситуаций, где процент удачи скрывался за нулем с запятой. Он предпочитал дела броские, шумные, в связи с которыми все начальство было на виду у шефа и тот мог оценить энтузиазм Феди визуально, так сказать. А здесь?..
Перебирая все это в голове, Конрад шел к трамвайной остановке. Моросило. В воздухе носились весенние запахи, влажность окутывала так, словно шагал он без пальто. Шел и думал: вот в такую же дождливую пору какие-то парни перетаскивали типографские шрифты, готовились к первому мая, их схватили. Теперь тебе больше лет, чем им тогда, целых двадцать восемь, так будь любезен, ответь, кто же их предал… Только и всего. Это же проще, чем таскать мешок с литерами. Проще? «Но что это дает?» — говаривал Федя, оценивая вносимые ему предложения. Даст много, если узнаем, и ничего, если не узнаем, думал Конрад. Не так-то просто раскрыть преступление многолетней давности. И пока из ничего нельзя было дать что-то. Те парни и девушки верили в высокие идеалы, рисковали и проиграли. Ты действуешь, можно сказать, в академической обстановке: логикой, рассуждениями, так постарайся что ли отбиться за них. Отбиться, так ли это верно? А почему нет? Они попались в засаду, их выследили, арестовали, часть выпустили, жизни покалечили. Найди эту засаду, накрой ее. Трудно? Им было трудней. Так что бери след и вперед. А где он, след? Давай лучше в трамвай и езжай в архив за следами.
Линде был так же хмур, как день вокруг. Он был высок, но все равно терялся на фоне бесконечных огромных стеллажей, где в картонных коробках чахли все эти таинства дней минувших. Несмотря на внешнюю неприветливость, Линде показался Конраду симпатичным стариком. Он не поучал, не упомянул даже, что в годы войны был начальником контрразведки латышской дивизии, полковником, держался просто, лазил по лесенке к своим, как он выразился, подчиненным — единицам хранения, проходящим службу в домахчкоробках, только в картонных.
— Так, значит, заинтересовали вас мои листочки? — спросил он, узнав о цели визита.
— А разве могло быть иначе? — вопросом на вопрос ответил Конрад.
— Бывает. И весьма часто. Отправляю вам что-то, ведь архивы до сих пор разбираются, а реакции никакой. Как в братскую могилу. Когда нашел эти листочки, то позвонил шефу вашему, предупредил, что посылаю. Он ответил — давай, присылай, найду, говорит, тут сыщика, пока неиспорченного, пусть умом пошевелит, а то мои выдающиеся мастера сыска заняты более важными делами. Для них, говорит, твои открытия, что семечки, только они их нераскусанными выплевывают и докладывают, что там ничего нет, это фантазии старого Линде.
— Вы меня хотите заставить краснеть, — засветился Конрад.
— Если можешь — красней, это значит совесть у тебя точно на месте, — улыбнулся Линде. — Только шеф ваш в людях разбирается, и раз доверил вам это дело, то я помогу, доверил бы другому — помог бы и ему. Итак, с чего начнем?
— Нам неизвестно, кто снабжал политохранку всей этой информацией, — сказал Конрад, — но можем ли мы определить офицера, который составлял эти справки?
— Маловероятно. Справки анонимные, подписей нет. И потом, он мог лишь диктовать, а печатал кто- то другой, — возразил Линде.
— Вряд ли. Ведь информация важная, вон как ее камуфлировали. События в разных концах Латвии, а машинка одна. Следовательно, и человек один, тот, кто печатал. Может, поищем документы, исполненные на этой машинке? Найдем с подписью, — предложил Конрад.
— А если не найдем? А вы сравнивать шрифты умеете? — спросил старик.
— Я? Не очень, — честно признался Конрад. — Но у нас есть специалисты. Давайте отберем похожие, а в следующий раз я позову эксперта.
— Вы думаете это просто? Отберем, отберем… Вы знаете, что я думаю?
— Что?
— Вы неправы, что это важная информация. Это рядовая информация. А вот то, что ее камуфлировали, — это да. Значит…
— Значит, человек этот, в смысле гад этот, был очень уж ценным, — досказал Конрад.
— Не то, не то, — морщил лоб Линде, — если он ценен, следовательно…
— Он снабжал их чем-то сверхважным, чего в архиве нет, — воскликнул Конрад и добавил. — В
