— Вот видишь, — сказал шеф, — а не хотел помогать нам наравне с Федором. Мысли-то в твоей опытной голове еще роятся.
Лысина Онуфриевича покраснела от этого двусмысленного комплимента. Франц и Казимир переглянулись, они посчитали фразу сомнительной, с двойным дном. Шеф слегка язвил, это было заметно по тонкой улыбочке и лукавому взгляду.
— Если принять гипотезу Павла Онуфриевича, то, значит, Ольга была у своего дядьки по пути откуда-то в Ригу, — заявил Казимир.
— Почему? Могла и позже побывать, — возразил Казик.
— Конрад прав, — заключил шеф, — это случилось по дороге в Ригу. Во-первых, так было в здании, а во-вторых, зачем ей тащить карточку из Риги? С таким же успехом она могла оставить ее у Вероники, а мы ничего бы не нашли. И третье, самое важное. Немцы задержали ее с карточкой Зарса и отпустили с ней. Для вида слегка допросили о нем. Ничего она рассказать не смогла. Они знали, кто такой этот тип, и рассчитывали, что она к нему рано или поздно сама придет. Она же сочла нужным ставить карточку у дядьки, ибо предмет, побывав в руках у врага, опасен, черт возьми. Помолчали. Онуфриевич откашлялся.
— Извините. Но Зарс с ней мог встретиться и после ее, скажем, освобождения из-под задержания, — сказал он.
— Маловероятно, — отпарировал шеф, — тогда эта карточка была бы с ней, вроде подспорья, и не оставила бы ее в Дундаге. Этот вопрос оставим открытым. Дело за вами, молодые люди. Пусть негодяй Зарс объяснит, как визитка оказалась в Дундаге. И берите шире. Сейчас у нас поиск выглядит тонюсеньким лучом, проникающим в комнату, где была Ольга и ее товарищи, а надо высветить темные углы и закоулки этой комнаты, то бишь ее бытии, с ней связанных. Если в деле был замешан Зарс, то это серьезно, мы уже убеждались в его способностях предавать большие дела. От него мы должны выйти на его хозяев. До сих пор о Пуринше толком ничего нет. Не так ли? Затем выявить других, оставшихся в тени немецких холуев, типа Рагозина. Черт побери, выявляли мы в прежние годы их десятками, а вот целостной картины до сих пор не имеем! Как гибли наши патриоты? Ничего не знаем. Все засекретили. До полной темноты, какой теперь, растопырив руки, ходим, на стену натыкаемся.
Закончив эту деловую встречу, шеф занялся чтением бумаг. Вечером он принимал граждан, нравилось общение с людьми. Наверное, вечный гул голосов в приемной, общение с сотрудниками в кабинете были для него своего рода противовесом которым уравнивалась домашняя малолюдность детей у шефа не было, а с супругой за долгие год совместной жизни длительных разговоров уже происходить не могло. За семь лет, прошедших со времени смерти Сталина и разоблачения Берии, на учреждении, руководимым шефом, изменились принципы работы: был снесен барьер, из-за которого рядовые люди взирали со страхом на тех, сидел в этом здании; восстановилась практика общения с гражданами страны, которые вновь стали товарищами. Шеф с подъемом воспринимал эти перемены — медленно, но восстанавливалось общество послереволюционной, ленинской перестройки. Однако таких, как он, остались единицы. В подчинении его был народ, пришедший на службу в тридцать седьмом, в сороковые военные годы, и для них возвращение ко времени, которого они не знали, было не простым делом. Массовое освобождение невиновных, высланных, реабилитация оставшихся в живых и погибших партийцев, возвращение из лагерей своих же военнопленных, партизан, сражавшихся в западноевропейском сопротивлении, — все это взламывало стереотипы мышления у всех тех, кто оставался в те же годы в нормальной жизни. Шеф самым последовательным образом заставлял свое окружение не прятаться, не отгораживаться от людей, а встречать и выслушивать всех нуждающихся, видя в этом попытку искупления за прошлые грехи.
Как ему доложили — к нему на личный прием рвался некий гражданин Кульчицкий, с которым уже беседовал на прошлой неделе Федор Петрович, но общего языка они друг с другом не нашли. Перед беседой шеф затребовал журнал приема посетителей, прочел там запись, сделанную каллиграфическим почерком Федора, и поморщился, прочитав вывод: заявителю разъяснено, что тот обратился не по адресу.
Однажды шеф высказался на собрании, издеваясь над бюрократическими закидонами своих подчиненных: «И вот перед глазами замаячило футбольное поле и на нем в трусах товарищ Н., переправляющий мяч-жалобу вдаль от своих ворот».
Аудитория тогда развеселилась.
На этот раз в трусах ему привиделся Федор Петрович…
Вошедший Кульчицкий был абсолютно лыс, коренаст, широк в плечах и чрезвычайно подвижен. В нем говорило все: жестикулирующие руки, кивающая в такт словам голова и даже длинные рукава чересчур широкого чесучового пиджака, которые он отряхивал к локтям, когда они наплывали аж к середине ладоней.
— Добрый вечер, товарищ начальник и депутат Верховного Совета! — с расстановкой сказал он.
— Здравствуйте, здравствуйте, — успел ответить протяжно шеф.
И все. Начался монолог.
— Я — бывший чехословацкий гражданин, но я гражданин Советского Союза, и я — венгерский еврей, т. е. я родился в Венгрии и хотел бы поехать в Соединенные Штаты к своим сестрам, которых в; последний раз я видел в Австрии в 1945 году, и я обращаюсь к вам…
— Немного помедленнее, — перебил его шеф.
— Что, что? — вскинулся посетитель.
— Обороты сбросьте, пожалуйста. Я к вечеру слегка устаю. Возраст, знаете. Не улавливаю так быстро, как думаете вы и излагаете, — извиняющимся тоном сказал шеф.
— Я уже почти не думаю, когда излагаю. Я так часто рассказывал свою историю, что у меня внутри поселился автомат. Начинаю говорить, и скорость: сама возрастает. На прошлой неделе, когда я встречался здесь с вашим подчиненным, получилось даже смешно: он говорит так же скоро, как и я. Но положение у нас разное — я что-то прошу, а он только отказывает. Мы быстро закончили. Я, как всегда, проиграл.
— Значит, дебют играете в режиме шахматного блица?
— Это очень просто — партия-то у меня она и та же. За много лет накопился только один вариант, так что научился. Вы в шахматы играете?
— В отличие от вас мне приходится ежедневно прибегать к разным вариантам.
— Сочувствую. Вам приходится давать сеансы одновременной игры на многих досках.
— Вот-вот. Только не на досках, а иметь дело с судьбами. Итак, досье ваше я прочитал. Все, что изложено в бумагах, мне известно. Расскажите теперь сами.
— В 1945 году мне было 22 года. Красная Армия освободила Вену. Меня взяли в советскую миссию переводчиком. Я хорошо знал русский, немецкий, чешский, венгерский. С вашими офицерами я объездил в тот победный год больше, чем за всю свою жизнь.
В этом месте шеф хмыкнул и улыбнулся.
— Вы мне не верите? — опять вскинулся посетитель.
— Отчего же? Верю. Просто подумал, что после европейских турне у вас была одна поездка — на восток. Да-да, продолжайте.
— В Австрии мне пришлось участвовать в задержании одного крупного эсэсовца, в монастыре. Он уже одет был, как монах католический. Я проводил первый допрос. Он в Африку миссионером собрался. И вы знаете, откуда он был? Отсюда, из Риги. У него была длинная фамилия, я не запомнил, но корень был такой — Панцирь.
— Панцингер? — теперь уже оживился шеф.
— Совершенно точно. Вы его знали? Это был большой чиновник. У него ваши офицеры нашли цианистый яд, целую ампулу. Это, как я слышал, выдавалось ихним бонзам, но он не покончил с собой. Ваши еще смеялись — кишка у гестаповца слаба в мир иной уйти, а вот церковники о том далеком мире говорят так, словно это дверь в комнату рядом. В соседнем монастыре мы поймали еще одного типа тоже из Риги, но не немца. Он был из ваших местных эсэсовцев. Хитрый, сволочь. Но он у нас сбежал…
— Вы его запомнили? — перебил шеф.
— Безусловно. Тем более, что меня при этом побеге ваши подозревать начали. Но это ерунда. Поехал я раз с группой сотрудников особого отдела задерживать какого-то агента. У него нашли радиопередатчик и тысячу американских долларов. Все это привезли в расположение части. На утро доллары исчезли. Кто их
