Записки о Пушкине. Письма

лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.

Характеристическая черта гения Пушкина – разнообразие. Не было почти явления в природе, события в обыденной и общественной жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и неподражаемых звуков его лиры; и поэтому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх того могущественнейшими вдохновителями. В нашем же тесном и душном заточении природу можно было видеть только через железные решетки, а о живых людях разве только слышать.

Пушкин при всей своей восприимчивости никак не нашел бы там материалов, которыми он пользовался на поприще общественной жизни. Может быть, и самый резкий перелом в существовании, который далеко не все могут выдержать, пагубно отозвался бы на его своеобразном, чтобы не сказать капризном, существе.

Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…

Еще пара слов:

Манифестом 26 августа 1856 года я возвращен из Сибири. В Нижнем-Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук. Даль хочет принести его в дар Академии или Публичной библиотеке.

В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»

Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошел до меня с лишком через 20 лет!..

Им кончаю и рассказ мой.

И. П.

С. Марьино. Август 1858.

Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела.[106]

Письма[107]

Главное, не надо утрачивать поэзию жизни.

Пущин – Письмо 27JX 1839 г.

1. В. Д. Вольховскому

Царское Село, 19 сентября 1820 г.

Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело – поговорим вообще.

Не могу тебе ничего сказать важного, после твоего отъезда, кажется, по несчастью или по счастью, все в том же положении; мои заботы – о ремонте,[108] кроме многих других, которые непременно сопряжены с моим существованием. Пожелай мне счастливого конца хотя в этом деле. Знакомые наши друзья понемногу разъехались; Нарышкин, Оболенский в Москве, Тучков, также получив отставку, отправляется на родину. Колошин все еще в Варшаве и, кажется, останется в отлучке больше положенного сроку, ибо царь…правляется на со… кор. Прус… имп. Австрийскому… это… круг… почтен…[109] тебе кланяется. Лицейских мало, очень мало. Случается потосковать – нечего делать, – очень чувствую, что Володи нет. Малиновский один верный остался – и изредка Саврасов. Прочие не знаю по каким обстоятельствам не видимы.

Желаю, брат, тебе всевозможного успеха и исполнения всего возлагаемого на тебя. Не забывай нас и будь счастлив – вот искреннее желание друга твоего.

Иван Пущин.

P. S. Верно, ты читал в газетах, что Бурцов получил [орден] Анны 2-й степени. Порадуйся. Дай бог ему успеха. Но меня удивляет, что я до сих пор не имею от него ответа на письмо, которое было написано тобою. Не понимаю, что это значит.

2. В. Д. Вольховскому

Москва, 8 апреля 1824 г.

На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.

Приехал сюда совершенно в новый мир – до сих пор не могу еще хорошенько опомниться. Жить мне у Павла [Колошина] прелестно; семья вся необыкновенно мила – он так счастлив, что, кажется, совсем забыл о…[110] надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его друзьям таким, каким он был прежде. Он оставил службу по неприятностям, но, вероятно, устроивши дела свои в деревне нынешним летом, опять начнет трудиться для пользы общественной. Не верь его отчаянию, можно служить, довольствуясь тем, что удастся сделать хорошего.

Мой Надворный Суд не так дурен, как я ожидал. Вот две недели, что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить, что за народ служит, – и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.

Кашкин определяется ко мне заседателем; я его просил хорошо обдумать свое намерение – он решился на сей подвиг, – я ему чрезвычайно благодарен, авось вместе дело пойдет дружнее.

В Москве пустыня, никого почти или, лучше сказать, нет тех, которых я привык видеть в Петербурге, – это сделалось мне необходимостью.

Черевин, бедный, все еще нехорош – ждет денег от Семенова, а тот до сих пор ни слова к нему не пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки не умеет себя представить.

Здесь Алексей Тучков, я иногда с ним видаюсь в свободные часы от занятий.

В Москве я почти ни с кем не знаком, да вряд ли много и познакомлюсь. Приятно было по службе встретить некоторых людей благородных – вообще приемом начальства я не могу довольно нахвалиться.

A propos[111] – старшинство отказано, и я остаюсь назло всем благородным[112] человеком. Весьма равнодушно принял сию весть, присланную к светлому празднику; все прочие представления князя [Д. В. Голицына] высочайше утверждены.

Вот тебе, любезный Володя, все, что можно сказать в тесных пределах письма. Молю бога, чтоб ты, кончивши благополучно поручение свое, порадовал скорее меня своим приездом. Сколько нам нужно будет потолковать! Беседа твоя усладит меня. Не знаю, что ты думаешь? Не знаю, что ты предпримешь?

Если тебе будет время, пусти грамотку ко мне прежде твоего выезда из Оренбурга…; по моему расчету это письмо тебя должно непременно там найти. Прощай! Будь здоров и счастлив.

3. А. С. Пушкину

Москва, 1825 г., февраля 18.

Опять я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. – Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет, я у себя оставить не могу; она говорит, что получит их от одесского приятеля, я говорю, что они мне не следуют. Приими их обратно, – я никак благоразумнее не умею поступить с ними.

Живи счастливо, любезнейший Поэт! Пиши мне послание и уведоми о получении суммы.