только, чтоб все, принимающие в судьбе моей участие, не слишком горевали обо мне; их спокойствие меня бы еще более подкрепило.
Не откажите мне, почтенный друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах; зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел. Пришлите мне какое-нибудь сочинение на французском языке, с которого перевод мог бы быть напечатан на русском и с выгодою продан, – я найду средства скоро и по возможности хорошо его перевести и способ его к вам доставить. Вы этим доставите величайшее утешение. У нас здесь много книг прекрасных, но я не знаю, что может лучше разойтись. Vous etes sur le lieux. Vous devez le savoir bien mieux que moi.[136]
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме, что она вам нравится, – тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но – увы! – когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Человек – странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, – это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках,[137] об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, – признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Шепните мой дружеский поклон тем, кто не боится услышать голоса знакомого из-за Байкала. Надеюсь, что есть еще близкие сердца. Но, бога ради, чтоб никто не знал из неосторожных, что я кой-как к вам постучался в дверь – и на минуту перенесся в круг доброй семьи, которую вечно буду любить. Маленькой Annette мильон поцелуев от дяди Пу…Еще последняя просьба: не откажите мне помогать советами добрым моим сестрам, если они будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных делах. Хотя при жизни отца они и не в большом порядке, но я с ужасом думаю, что будет, если он скончается. Бог вам поможет. – Прощайте, будьте счастливы, сколько вам желает искренний друг ваш.
15. Е. А. Энгельгардту[138]
Милостивый государь Егор Антонович!
С удовольствием исполняю поручение Ивана Ивановича, который просит меня передать вам чувства, возбужденные в нем последним вашим письмом, начатым на Уральском хребте и оконченным в Петербурге…
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot[139] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета – жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Провидение посетило бедствием Россию; ужасная болезнь свирепствует. Плачевное сие известие из отечества сильно потрясло наши сердца…[140]
Смерть Саврасова его поразила; в душе пожелал ему светлой вечности и сказал с вами: ему теперь легче. Не стало одного доброго товарища, который кому-нибудь мог быть полезен, а он жив и здоров. Как это все понять?
Дайте мне весточку о лицейских его товарищах; о некоторых из них он ничего не слыхал с самой разлуки с вами; всех их помнит и любит попрежнему…
16. А. И. Пущиной
В письме вашем от 28 сентября, которое получено братцом вашим в самый Екатеринин день, вы между прочим просите кого-нибудь из нас описать вам новое наше жилище. По поручению Ивана Ивановича с удовольствием исполняю ваше желание, любезнейшая Анна Ивановна, и постараюсь, сколько могу, дать вам ясное понятие о столь занимательной для вас тюрьме.
Она построена четвероугольником, но до сих пор казематы занимают только три фаса, четвертый же обнесен частоколом. Здание сие построено на конце заводского селения по другую сторону речки, на ровном месте, примыкающем к горе. Ворота сделаны в среднем фасе, возле оных находится гауптвахта, мимо которой надобно проходить. Входя во двор, против самого входа вы видите особое строение, где находится кухня с большой комнатой для обеда и с разными кладовыми для запасов. Кругом видите вы отдельные дворы, обнесенные частоколом, куда выходят окна коридора; коридор разделен на 12 отделений, шириною он в три аршина; в каждом отделении по пяти номеров, а в некоторых и шесть – всего 64 номера. Против каждого окошка в коридоре находится дверь, ведущая в комнату и над которою прорублено другое окно, величиною более квадратного аршина, и оно-то должно освещать каземат, имеющий восемь аршин глубины, шесть ширины и пять вышины. Освещение сие, конечно, довольно скромно и не позволяет заниматься при самой ясной погоде иначе, как с открытой дверью. Тот фас, где братец ваш и мы живем, особенно темен, потому что солнечный луч никогда к нам не доходит и, следовательно, окна в коридоре очень сильно замерзают при больших морозах.[141]
Иван Иванович занимает в третьем отделении 14-й номер, а мы во втором 11-й. Иван Иванович очень спокойно и удобно убрал свою комнату. В ней играет свою роль ковер, который, наконец, прибыл сюда несколько дней тому назад с моими вещами. Стол, на котором он занимается, украшен рукоделием добрых сестриц. Тут особенно отличается, добрая, несравненная Annette, чудесная ваша табачница, шитая бисером. Иван Иванович в восхищении от нее и не наглядится. Чудесное сие произведение доставлено ему на прошедшей неделе вместе с девятью фунтами табаку, шестью салфетками, двумя парами шитых подтяжек и лексиконом Ольдекопа. Он знает, кому из вас чем из этих вещей он обязан, и вполне каждого, в свою очередь, благодарит за незаслуженную им дружбу. Как выразить вам то, что братец ваш препоручает вам написать о огромном вашем предприятии – вышить ему покрышку на диван и на стулья. – Вы можете быть уверены, что это будет для него больше, нежели приятно; он убежден, что и вам утешительно для него работать, но мучит его та мысль, что труд сей ужасно тяготит ваше зрение и может ему повредить. Бога ради не принуждайте себя; прекратить этой работы вы, верно, не согласитесь – братец ваш и не смеет этого просить, но убеждает вас не торопиться для него со вредом для ваших глаз, которых сохранение ему дороже своих собственных.
Евгений не умеет довольно изъяснить вам признательность за доброе ваше в нем участие; он братскими чувствами вам за это платит, – к сожалению, ничем другим не может доказывать вам своей благодарности душевной. Вы беспокоитесь, как видно по письму вашему, о здоровье доброй Елизаветы Петровны, тогда как она теперь совершенно здоровьем наслаждается; вы можете себе представить, как эта чудесная перемена с самого прихода в Петровское нас радует. Выехала из Читы больная, а приехала сюда здоровою – необыкновенная милость божия. Сама она к вам не пишет, потому что теперь вы получаете через меня известия о братце, и сверх того он думает, что вы не совсем были довольны ею, когда она исполняла должность секретаря при Иване Ивановиче. Впрочем, придет время, когда она опять будет писать – через год и восемь с половиною месяцев мы поедем на поселение.
Иван Иванович здоров, бодр и весел. Вас всех братски обнимает, у батюшки и матушки целует руки. Рад от вас слышать, что Михаил Иванович умел сохранить твердость духа после всех испытанных им бедствий. Всем помнящим его посылает дружеский поклон, особенно единственному человеку Суворочке…
17. Е. А. Энгельгардту
Милостивый государь Егор Антонович.
…Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19 октября. [142] Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого директора.
