оскорбляете за это! Я, можно сказать, от себя отрываю, чтоб вам... Не перебивай! ...повкусней жилось, а мне благодарность – пошла вон? Не перебивай! Ты женился? Так почему я вам продукты привожу? Деньги у вас есть... Не перебивай, сказала! ...почему твоя жена не ходит на рынок, в магазины? Или сам не сходишь? Ты – неблагодарная свинья! Как и твой отец! Ну, погодите у меня...
– Марат... – послышался слабый голос Светланы. – Кто там?
Сын метнулся в спальню, а Галина Федоровна заходила туда-сюда по двадцатиметровой кухне, бормоча ругательства в адрес невестки и Марата... Разлеглась! Может, она вообще какая-нибудь больная? Однако Марат долго не выходит, бросил мать. Галина Федоровна на цыпочках подкралась к двери, навострила уши. Ни фига не слышно. Тогда приоткрыла дверь, просунула голову внутрь и елейно пропела:
– Ну что, дети, давайте обедать? Света (язык не повернулся назвать эту пигалицу ласково – Светочка), ты ничего не приготовила? Ну, ладно, я быстренько...
От собственного лживого голоса ее тошнило, но она не стушевалась, а сфотографировала спальню глазами. Не прибрано. Невестушка с видом туберкулезницы лежит на подушках, Марат сидит у ее изголовья, за ручку держит. Этого мало, Светка, перед которой свекровь стелется, даже бровью не повела, только буркнула:
– Я не хочу есть.
– Ты не хочешь, а муж хочет, – сказала Галина Федоровна, улыбаясь и продолжая изучать спальню. – Идемте, посидим по-семейному... Горе надо вместе переживать.
Любимое чадо, младший сынок, которого выходила в течение многих лет, так как рос он болезненным и субтильным, грубо потеснил родительницу грудью аж на кухню, грозно рыча:
– Почему без стука вошла? Какого черта тебе надо? Ты чего нос суешь в мою жизнь? Мы, может, трахаться собрались...
Господи боже! Таких слов в их доме не произносилось. Нет, матом разговаривают и она, и муж, так он милиционер, ему положено. Но «трахаться»!.. Откровенно говорить про это самое маме!.. Испортился сын. Она рявкнула:
– Я мать! Мне можно!
– Да ты совсем того! – Он бросал в сумку пустые пакеты. – Короче так. Чтоб без предварительного звонка не смела являться. Еще: полный холодильник или пустой – не твое дело. Ясно? Теперь уходи домой, у меня жена болеет, мне некогда.
Вытолкал. И Галина Федоровна поняла: пришел конец света. Она глотала слезы обиды. И первое, что сделала, когда влезла в троллейбус, бесцеремонно растолкав желающих туда попасть, подняла крик, переполошив всех пассажиров. Дескать, ей ноги отдавили, обхамили ее. Ругались все. Полегчало. Теперь осталось дождаться мужа.
Леня приперся в двенадцатом часу ночи. Галина Федоровна не спала, до сна ли тут, встретила пьяного мужа, надувшись:
– А чего так рано? Чего не утром явился? Вот бы я пришла в такое время.
– Быстро пожрать на стол, – сказал он, плюхаясь на стул.
– А вы что же, без закуски водку хлестали? Неужто некому было вам поднести? – намекнула на адюльтер она.
– Палка колбасы была и бутылка хлеба на восьмерых, – устало сказал он.
– Допился до бутылок хлеба!
На стол собрала быстро. Леонид Гаврилович слопал тарелку борща, полкурицы с гарниром, а она не торопила события, ибо сытый он миролюбивый. Но вот муж откинулся от стола, ковыряя в зубах зубочисткой. Первое – высказать материнские тревоги:
– Была сегодня у Марата. Ну, скажу, и невестка нам попалась... Ни свекровь встретить по-человечески не может, ни поесть приготовить... Марат яичницу жарит! Это что такое? А не прибрано... Вещи валяются, а она лежит целыми днями. Ты слышишь или совсем оглох?
– Спать хочу.
– Только и знаешь: жрать да спать, со мной в этом доме никто не считается! Сын вытолкал меня домой безобразным безобразием. А ты... вообще стал... Не, устроили свадьбу, грохнули отца Светки...
– Что ты сказала? – Медведь очнулся от спячки.
– А то и сказала, что слышал! – огрызнулась она.
Он стал краснее вареного рака, подскочил неожиданно к Галине Федоровне, сцапал ее за грудки, как мужика, рванул на себя, оскалившись, захрипел:
– Ты! Дура, бля!.. Ты что, бля, несешь на мужа и сына?! Ты совсем, корова, ох... (и много-много слов, смысл которых – оскорбление). Если еще раз, бля, такое услышу, хоть во сне, хоть шепотом... Если даже подумать посмеешь, блин, разорву на части, поняла? Запомни: разорву!
И отшвырнул ее так, что бедная женщина врезалась в стену. Леня рванул из столовой в спальню, разговаривая матом. Галина Федоровна пребывала в полном потрясении:
– Взбесился! Ополоумел! Что я такого сказала? С чего он взбеленился? Из-за какой-то чахоточной твари разлад в доме! Ничего не понимаю.
Она налила водки в стакан, залпом осушила его, только потом горько заплакала:
– За что они меня? У, гады! Вот заболею и умру, будете знать!
12
Скверно: он ударил Риту. Но как знать, может, изредка бабе полезно съездить по физиономии, чтобы не слишком от нее феминизмом разило? «Она любит меня, вернется», – думал о ней в редкие часы отдыха Герман. Самоуверенность вещь хорошая, однако неприятно лежать ночью одному в постели и в пустом доме. Посему он не давал себе возможности расслабиться, а часами просиживал у экрана, изучая по миллиметру каждый кадр, запечатлевший свадьбу.
Он составил полный список всех, кто присутствовал на свадьбе, включая официантов, поваров, паршивых артистов из самодеятельности. Собирал сведения, заносил в тетрадь, отведя на одну человеческую единицу страницу. Многих вычеркнул, они никаким боком с Феликсом не соприкасались. Добравшись до кровати, часто засыпал на лету, в момент падения на подушку. Кое-кто с удовольствием посмеется, мол, занимается мужик сизифовым трудом. А как еще вычислить того, кто сделал выстрел и кардинально изменил жизнь, да не только его жизнь?
Егор... Чувство вины, внушенное Ритой, точило, то и дело накатывали злоба и ненависть... непонятно к кому. Чтобы хоть на йоту избавиться от вины, Герман подсчитал, во что обойдутся похороны парня, сунул деньги в конверт (много больше, чем нужно) и ночью отправился к матери Егора. Нет, он не собирался предстать перед ней с соболезнованиями, вина не пустила, а ходил вокруг дома, придумывая, как отдать деньги. Наконец, взбежав на этаж, положил конверт на коврик у двери, позвонил и рванул вниз. Этажом ниже вжался в угол, затаился. Щелчка замка не услышал, а сразу женский вопль:
– Лена! Леночка, деньги! Кто-то принес деньги...
Интуиция подсказала пулей вылететь из подъезда и стать за беседку во дворе. Буквально следом за ним выбежала мать Егора. Лампочка над входом в подъезд осветила лихорадочный блеск уставших от слез глаз, искавших того, кто принес конверт. Герман заметил опущенные вниз уголки губ и раздувавшиеся ноздри, словно она нюхала воздух, чтобы по запаху отыскать... Да, мать Егора знает, кто принес деньги, и хочет швырнуть их ему в лицо. Зачем? К чему эта гордость? Она вернулась в подъезд, сжимая конверт. Герман достал сигарету, мял ее, глядя в небо. А чего он ждал? Что женщина, потерявшая единственного сына, запрыгает от радости и кинется ему на шею, получив деньги на гроб? И ночь, проклятущая, давит на душу: ты, из-за тебя! И звезды хихикают: ты, ты, ты... Терзают, терзают...
– Неужели моя ошибка так дорого стоит? – спросил их Герман.
Ненавистное ночное небо безмолвствовало, а ведь у Германа много вопросов, требующих ответов. И не небу, огромной пустоте над головой, задавать их. Только он сам может ответить на них.
Он отшвырнул сигарету, скорым шагом двинул к машине, которую оставил неподалеку. Сделал что мог для матери Егора. Теперь отца и парня надо выдавить изнутри, чтобы с ясной головой заниматься поисками.
– Герман! – послышалось, когда он поворачивал ключ в зажигании.
Раз услышав голос феи, не ошибешься. Белла. Фея будто спустилась с небес, то есть возникла у машины неизвестно откуда. Уж кого-кого, а ее он не ожидал увидеть в начале новых суток. Она же
